Радуга в сердце
Шрифт:
Кажется, мне лучше, озноб и слабость отпускают.
– А что? – с пьяной усмешкой бросает она. – Собираешься напроситься в гости?
– Ты не против? – по инерции интересуюсь я, чтобы не молчать, как полудурок.
– Заходи, – внезапно приглашает она и, резко поднявшись, снова скрывается из виду.
Я с минуту стою, вроде как докуриваю, хмуро разглядывая показавшийся сквозь дыру в носке большой палец. И решаюсь – а почему бы нет?
Проношусь через свою комнату, ныряю в самую новую свежую футболку с изображением волчьей морды,
Потянувшись к звонку, но так и не нажав, я три раза ударяю кулаком по обитой красным дерматином двери. Через десяток сердечных сокращений она открывает.
Только теперь замечаю, во что одета – на ней точно такая же футболка с волком, один в один. Снизу джинсы.
– Проходи.
Чуть слышно перебирая ключи в кармане и перепроверяя взглядом носки, не схватил ли впопыхах тоже драные, я прохожу на кухню, следом.
Обстановка стандартно-унылая, и знакомая мне с самого детства. В квартире Тёмыча мало что изменилось. Те же, покрытые некогда белым пластиком, закопчённые стены, и мебель практически та же самая. На окне жалюзи, плита и мойка отдельно.
На столе, похоже, единственном предмете, поменявшем здесь своё положение – теперь он стоит перпендикулярно окну – та самая кружка с вином, а рядом бутылка.
Аня ставит ещё одну кружку и предлагает мне присесть.
– И часто ты так? – спрашиваю я, топчась на месте.
– В смысле, пью? – весело уточняет она, заглядывая в холодильник. – А как же, каждый вечер. Я без этого уснуть не могу.
Она оборачивается и, завидев выражение моего лица, искренне и жутко заразительно смеётся.
– Да шучу. Просто сегодня есть повод – у моей мамы день рождения.
На клеёнчатой скатерти материализуются тарелка с сыром и початая коробка шоколадных конфет.
– А где она сама? – осторожно интересуюсь я.
– А она сама… Ты садись, не стесняйся…
Мы усаживаемся друг напротив друга. Я просто в ауте, если честно, от всего происходящего, от чересчур – потому что я её такой ещё не видел – смелого, даже несколько развязного поведения Ани, у которой от пары глотков алкоголя, похоже, резко испарились все комплексы, даже от футболки её с волком. В карманах треников белеют костяшки пальцев – я настолько скован, что сам себя бешу.
За приступом самоедства прослушав про мать, я всё-таки заставляю себя очнуться.
Мы говорим об учёбе, об учителях. Анька рассказывает про историчку, у которой каменное лицо. Оказывается, она не так давно потеряла близких.
Сама одноклассница совсем не такая, как в стенах школы. Она открыта, проявляет интерес, много болтает, но и слушать умеет тоже. Постепенно я расслабляюсь, и даже сам не замечаю, как начинаю пить.
Вино, конечно, дрянь несусветная, кислятина, но мы закусываем белёсыми сладостями, по словам Ани, сто лет пролежавшими на холодильнике, почему-то ржём, как полудурки, хотя я трезв как стекло, и,
Точнее, уже ночь. Я замечаю который час, когда мой смартфон разражается внезапным звонком от полоумной. И в ту же минуту мы слышим, как открывается входная дверь.
В панике сбрасываю вызов и кидаю на Аньку страшный взгляд.
– Блин, мама! Скорее, Вань, прячься!
Мы начинаем метаться по кухне, как застуканные на месте преступления любовники, в итоге Аня запирает меня в кладовке, где тесно, темно и чем-то жутко воняет, а сама, звякая посудой, перекрикивает этот звук.
– Мам, я тут!
– Ты не спишь? Где ты? – доносится откуда-то глухо.
– Я тут. Я сплю, – совершенно бодрым тоном отзывается моя собутыльница, – просто вот на кухню попить зашла.
Слышу, как клацает выключатель – и исчезает последняя полоска света по периметру двери.
Она приближается… Она уже совсем близко… Я стараюсь не дышать.
– А ты что, ты ещё не ложилась?
– Да я фильм засмотрелась… А ты как, как погуляли?
Их разговор «ни о чём» мне не интересен, я думаю только о том, как бы не выдать себя. Со всех сторон моё напряжённое туловище подпирают какие-то предметы – банки, швабры, кастрюли… или я фиг знает что ещё – и я пытаюсь не шевелиться, чтобы всё это добро на меня не посыпалось.
– А ты чего такая странная… – слышится буквально над ухом. – Светишься вся… Ты что, это вино? Ты пила что ли? Одна?
– Да мам…
– Ну-ка признавайся, что-то случилось? Есть повод?
– Да мам, мам… Нет никакого повода. Вернее, просто у тебя же день рождения…
– Уводи её отсюда, – одними губами молю я, ощущая, как лоб мне щекочет сползающая с него капелька пота.
Жарко здесь. Или это я чересчур нервный.
– Ну хорошо, тогда я спать, – звучит отдалённо, и в тот же момент происходит то, чего я так стремался – гремя друг о друга, сверху сыплются какие-то крышки – зуб даю, что это они! – и производят столько шума, что нужно быть глухим, чтобы этого не услышать.
Меня почти сразу парализует, но изо рта успевает вырваться проклятье.
Всё, я спалился. Что делать-то теперь?
– Что это? – спрашивает Анина мать спустя вечность.
– А, да в кладовке, наверное, что-то грохнулось, ты иди, я подниму!
Нервный девичий голосок приближается вплотную, вновь возникшая яркая полоска внизу перекрывается тенью – вероятно, Аня привалилась спиной к ненадёжно разделяющей нас преграде.
– Стой, дай я взгляну.
– Не надо, мам! Не…
Не успеваю сообразить, как по глазам сечёт безжалостный свет, а по ушам – оглушительный визг Аниной матери. Сохраняя равновесие, я хватаюсь рукой за косяк, и в следующую секунду ору сам – в попытке захлопнуть обратно, мне с размаху перебивают дверью пальцы.
Это было бы уморительно до колик, если б не адская боль!
Матерясь как сапожник, я вываливаюсь наружу, в тут же вновь освободившийся проём, и не переставая скулить и ругаться, упираюсь лбом в холодный пол.
– Ваня, ты жив? – бросается ко мне Аня.