Рапсодия в тумане
Шрифт:
— Ты сыт. И я был сыт, когда был у тебя дома, но меня все равно накрыло. Смотри сам.
— Я больше не пахну для тебя притягательно? — спрашивает, наклонив голову чуть вбок, и в глаза заглядывает.
— Ты все еще сладкий. Запах никуда не делся, просто притупился. Ты ж теперь не еда. Но это и хорошо, потому что вампиры друг дружкой не кормятся.
— Все дело в запахе?
Что значит этот вопрос? Он пытается понять, стоит ли бояться меня сейчас или было ли раньше что-то, кроме желания поесть?
— Подумай, С ладкий. Ты часто водишь свою еду на свидание в
— Если бы курица сказала, что хочет перед смертью прогуляться, я бы пошел с ней, куда она хочет, — Ирсан вдруг прижимается и нюхает меня, проводя кончиком носа по шее. — Ты пахнешь уютом… Заботой. Как в хорошем чистом доме, где вся семья собралась попить чая. Там смех, разговоры, любовь… Без понятия, откуда знаю, как это пахнет, я в таких домах не был.
И, не став ждать от меня никакой реакции, Ирсан сбегает, на что я усмехаюсь. Обольститель мелкий. Может, улучшенной вампирской версии на манер сирен добавили чарующий голос? А то чет завис точно зачарованный.
Докурив и отправив бычок в пепельницу, я возвращаюсь домой. Сажусь на стул рядом с Нирраем, который все еще чешет спинку Ашу.
— Мне кажется, ты будешь скучать по нему такому. Но уверяю, адекватный он тоже любит, когда его гладят . В детстве еще заметил.
— Какая разница буду ли я скучать? Ему-то точно лучше станет, если сможет говорить, — Ниррай проводит рукой по всему крылу и спрашивает: — Крылья тоже исчезнут, да?
— Должны.
— Классные… Кабы не бессмертие, я бы от таких не отказался.
— Бессмертие — это не так уж и плохо.
— Не вижу в нем ничего хорошего. Лучше уйти в двадцать пять, чем смотреть, как все стареют.
— Правильно, лучше пусть остальные страдают без тебя, чем страдать самому, — непонятно почему злюсь я. Наверное, голод сказывается. — Пойдешь с нами группой поддержки?
— Конечно, — Ниррай улыбается, и я рад, что он согласен, ведь на самом деле ужасно переживаю получится ли и что именно. Очень страшно навредить брату.
Глава 19. Я тебе таким больше не нравлюсь?
Ниррай
Аш лежит на кровати, закрыв глаза, и такое ощущение, что мирно спит. Такой умиротворенный… Ночью, или точнее, утром, было не так. Он вертелся, дергался, мешая всем спать, а теперь, будто из шебутного щенка превратился в тихого котенка.
И все бы хорошо, но Аман нервничает, и эта нервозность передается и мне. Мы сидим на полу, рядом с кроватью. Аман уже двадцать минут не шевелится, гипнотизируя взглядом брата, и лишь то, что он продолжает сжимать мою руку в своей ладони, говорит о том, что он еще с нами, а не улетел мозгом куда-нибудь, где гуляет сознание Фредрикссона.
Я плохо понимаю, что вообще происходит. Аман сказал, что будет пытаться вернуть Ашу разум, но ничего не пояснил, а я и не спрашивал. Зачем? Научные термины меня никогда особо не интересовали, от медицины я далек и помочь ничем не смогу. Я лишь наблюдал, как Аман аккуратно уложил брата на кровать, как уговаривал не шевелиться, как нежно гладил руку, прежде чем вколол сине-зеленый, почти изумрудный, раствор. А потом Аш закрыл глаза, дыхание выровнялось и замедлилось; замерли и мы. Все
В комнате не слышно иных звуков кроме дыхания Аша и нашего сердцебиения, по крайней мере свое я слышу отчетливо или мне кажется. Спустя время, понимаю , что у меня все затекло, и меняю позу, укладываясь на Амана. В этот-то момент размеренные вдохи сменяются тихим поскуливанием. Аш дергается и болезненно вскрикивает. Раз, другой и еще. Аман сгребает меня в охапку, прижимая к себе, а я… я не могу! Ему же больно!
Дергаюсь, пытаясь вырваться, и, к моему удивлению, меня отпускают, я от неожиданности и слишком сильного рывка даже покачиваюсь, но быстро поднимаюсь и взлетаю на кровать к Ашу, беря его за руку. Он стонет и дергается, будто в кошмарном сне крутится, даже подвывает, и я начинаю гладить запястье, тихо бормоча какую-то белиберду о том, что он не один, что сильный, что обязательно со всем справится. Это настолько же банально, насколько и глупо. Но, возможно, мне просто хочется думать — или надеяться? — что это хоть немного поможет.
Аман вчера сказал, что его напрягают мои чувства к Ашу, я плохо понимаю его мотивы, но что бы он там ни надумал, это не то. С той самой секунды, что я увидел его в той ужасной клетке, его умоляющие глаза не выходили у меня из головы. И тот крик, полный отчаянья и надежды… Мне даже представить больно, как ему было там, взаперти, в окружении стен, что причиняют боль, в вечном голоде. Жить, страдая изо дня в день, из месяца в месяц, и не иметь возможности даже зарезаться или умереть от голода, тихо свернувшись калачиком. И то радостное курлыканье при виде единственного родного существа… Не могу я! У меня сердце раздирается на клочки от этого всего, мне кажется, я даже физически ощущаю боль от этого.
Аман тоже поднимается и, распахнув окно, закуривает, но я отмечаю это как-то фоном. Отстраненно. Не отвлекаюсь от Аша, болтаю и болтаю всякую чушь. О том, как все обязательно будет хорошо, о том, как летом пойдем с ним купаться, о том, как он, совсем свободный, воспарит к облакам, о том, что ему всегда будет куда вернуться. Я даже не соображаю особо, что конкретно говорю: поглаживаю руку и несу, и несу все, что первым приходит в голову. Наконец, кошмар отступает. Аш затихает, расслабившись, а я потерянно поднимаю взгляд на Амана. Что это значит? Ему хуже? Лучше? Так и должно быть?
— Не спрашивай… Я ни черта не знаю, — говорит тихо, и я, так ничего и не узнав, просто ложусь рядом с Ашем, обняв его. Не имею ни малейшего понятия, нужно ли ему это, не сожрет ли он меня, когда придет в себя, и не делаю ли я этим только хуже, но, чувствую, что так правильно. Не могу я его оставить после всего, что с ним было, просто не могу и все.
Докурив, Аман выбрасывает сигарету и, прикрыв окно, садится у нас в ногах. Он явно нервничает, не зная, куда деть руки, и начинает теребить мой носок, видимо, в попытке его распустить на ниточки. Никак это не комментирую, просто лежу, вновь вслушиваясь в дыхание Аша; бессонная ночь берет свое, и я, как-то незаметно для себя, засыпаю.