Расколотый берег
Шрифт:
Он впервые задумался об этом, гуляя как-то с собаками у заброшенной стройки. А однажды утром, по дороге на работу, он повстречался на перекрестке с Берном. В кузове его «доджа» громоздилась груда старых, грязных красных кирпичей. Рядом с Берном сидел древний старикан по прозвищу Колло. Он занимался тем, что отбивал цементную грязь с кирпичей, целыми днями сидел в туче серой пыли, насвистывал себе сквозь дыры меж зубов и сосредоточенно колотил по затвердевшему раствору.
Они остановились у обочины, вышли. Берн перешел
– Рановато ты что-то, – сказал Кэшин. – По ночам, что ли, дома рушишь?
– Что вы, лентяи, понимаете в честном труде? – ответил Берн. – Только и знаете, что задницы себе нажирать.
– Ты что, по задницам специалист? – парировал Кэшин и круто поменял тему разговора: – Кирпичей здесь сколько?
– Три с чем-то сотни.
– Почем продашь?
– Тебе-то зачем?
– Почем, спрашиваю?
– Хорошему покупателю ровно по сорок за сотню.
– Давай по двадцать пять.
– Ага, собрался по сорок, а продам по двадцать пять. Да ты хоть знаешь, какая редкость по нашим временам старые кирпичи? Это ж антиквариат! – Он сплюнул и закончил тираду: – Нет, не знаешь. Все знаешь, а в этом ни хрена не соображаешь.
– Ладно, по тридцатке.
– На кой они тебе?
– Строиться буду на месте Томми Кэшина, – неожиданно для самого себя произнес Джо.
Берн недоверчиво покачал головой:
– Да уж… Еще один чокнутый в вашей семейке появился. Договорились, по тридцатке. За доставку отдельно.
И вот теперь кирпичи валялись у руин дома.
Кэшин поднялся, оделся, заварил чай. На рассвете он посадил собак в машину и отправился к пляжу, находившемуся минутах в пятнадцати езды. Когда он ступил босыми ногами на колючий песок, замороженный ледяным зимним ветром, небо уже становилось похожим на полосатый мрамор.
Его отец неукоснительно следовал правилу: если уж оказался на пляже, будь добр, разувайся. Никаких тебе шлепанцев, ничего. Ну а когда песок раскаленный, тут или заткнись, или топай домой. Кэшин вспомнил, как летом он жег себе пятки, резал их осколками стекла и острыми камнями. Лет в семь или восемь он наступил на рыболовный крючок. Ногу пронзила такая боль, что он буквально взмыл в воздух и, скрючившись, тяжело плюхнулся на землю.
Подошел отец, потянул его за ногу. Крючок исчезал под подушечкой большого пальца.
– Задним ходом с крючками никак, – только и сказал Мик Кэшин и принялся продавливать крючок вперед.
Кэшин прекрасно запомнил, как наружу вышел зубец. Он оказался огромным-преогромным – отец захватил его между большим и указательным пальцами и все тянул, тянул… Кожа на пальце вздувалась до тех пор, пока ушко не вышло наружу. Он так и не забыл этого ощущения – как сквозь дырку в его плоти протягивается белая нейлоновая леска.
Собаки больше уважали пляж, чем море. Они гоняли чаек, носились друг за другом, лаяли на мелкие волны, убегали
Вдоль пляжа вплоть до самых больших скал тянулся широкий разлом. Скалы доходили до устья Каменного ручья. Поднимавшийся прилив делил поток на пять-шесть отмелей, между которыми образовывались песчаные косы, на вид – гигантские палочки печенья. Именно здесь, как сказала ему Сесиль Аддисон, Адриан Файф и собирался построить свой центр отдыха.
Гостиница, площадка для гольфа, дома, бордель, казино, бог знает что еще…
В такой стылый день проект казался ему совершенно бредовым.
Собаки забрались в ближайший ручеек, намочили лапы, постояли, как бы решая, стоит ли идти дальше, к косе. Кэшин свистнул им, они обернулись, посмотрели на него и потрусили домой завтракать.
Он покормил их, постоял под душем, нашел чистую рубашку и отправился в Порт-Монро разбираться с делами. Сколько еще будет длиться отстранение от должности, он не имел представления. Казалось, что теперь это навсегда.
У здания участка в старом «вольво»-универсале сидела женщина, а на заднем сиденье притулились два малыша. Он припарковался позади, и, когда вышел открыть заднюю дверь, женщина резко надавила на клаксон.
Он глянул через створки жалюзи, не поднимая их: на вид больше тридцати, многослойные одежки как капустные листья, жидкие грязные волосенки выкрашены красным и зеленым, в углу рта приклеилась огромная простуда.
Кэшин отпер дверь.
– С утра уже тут торчу! – с места в карьер начала она. – У вас тут участок или что?
– Читать умеете? Написано же – открываемся через полчаса.
– Вот блин! Вы как врачи: болеть можно только в приемные часы, с девяти до пяти, не раньше и не позже, ё-мое!
– Что, «скорая» не приехала? – спросил он из-за стойки.
– Меня уже достал этот городишко! – продолжала бушевать она. – Вечером поехала в супермаркет, и меня там задержали. Представляешь, пристали, как будто я в отделе заморозок стащила какие-то упаковки и хотела их вывезти в ихней долбаной телеге в свою машину! Что же, я так и слонялась по всей парковке с этим, блин, мороженым горошком? Так, что ли, выходит?
– Это кто сказал?
– Да сучка эта старая, Колли.
– И что она сделала?
– Увидела, как я подхожу, и стала орать, что мне здесь делать нечего. Полгорода слышало, черт!
– А что это за супермаркет?
– «Суперцена», знаешь, на углу.
– Ну, всегда есть «максвелл», – заметил Кэшин.
Она снова набросилась на него:
– И ты туда же, засранец! Обвиняют ни за что, оговорили, а вы сразу верите!
Кэшин почувствовал, как глаза у него наливаются жаром, и спросил: