Расписание тревог
Шрифт:
— Даже дубль-пусто, — сказал Борис.
Сержант потоптался еще и вышел, потому что Борис мгновенно уснул.
Он спал так, как человек, долго мучимый жаждой, пьет воду.
Дежурный, заступивший утром, не разбудил его, нарушив инструкцию.
Вешняя вахта
Накануне пролился первый обильный ливень — снег согнало наполовину. Утром Дмитрий Лужин, у которого стояли приезжие буровики-разведчики, внес в избу громадные резиновые сапоги.
— Не знаю, сгодятся ли которому?..
Старательно
— Главное дело, ребяты, голяшка высокая и не дыроваты. Да и дорого не возьму.
Бродни оказались впору Гешке Грачеву.
— Спасибо, друг! — с чувством сказал он Лужину и притопнул скошенными каблуками. — Хорошая модель, взъем очень красивый. Но мне без надобности.
Он стащил бродни и опять растянулся с книжкой на лавке.
— Читать будешь? — поинтересовался Лужин.
— Думаю, что да, — сказал Гешка.
— Может, пошел бы, подсобил там своим маленько?
Гешка не удостоил его ответом.
Не было такой практики в управлении, чтобы продлевать договор на полмесяца, а еще на три года Гешка не пожелал. Настроение у него было чемоданное с самого февраля. На эту вахту он мог бы и не приезжать, все равно истекал срок договора; он даже заказал в порту билет до Москвы и дал матери телеграмму о близком возвращении, но бурмастер его уговорил, да и сам Гешка, поразмыслив, решил, что лишняя пара сотен не помешает. Если бы знать, что так нескладно получится с этой скважиной, давно гулял бы он гоголем по столице.
Гешка рассчитывал уехать отсюда две недели назад, когда с проходкой предполагалось уже покончить. Но где-то в скважине пробило стык колонны, дело застопорилось, и теперь, даже при благополучном завершении бурения, надежда у него была только на вертолет — начиналась распутица, и другим транспортом из Югана было не выбраться.
Он оброс до глаз, но не брился, предвкушая, как заявится в бороде на родную его сердцу Таганку, как обалдеют все его дружки детства, как завалится он домой, в тесную их коммунальную комнатушку, ослепительно красивый и мужественный. Мать, конечно, как всегда заплачет, но потом, когда обо всем будет переговорено, спросит, не удержится, чтоб не спросить: «Гешка, надолго ли?» И вот тут-то он бросит небрежно: «Навсегда, мать, кранты, я свое отмотал до самой катушки, отдохну и буду определяться…» Мать сначала ему не поверит, тогда он перейдет на язык фактов. В расчет Гешке причитались льготные отпускные и премия. Вместе с сберкнижкой, которой он обзавелся в первую же получку, этого хватало на двухкомнатный кооператив, и кое-что оставалось на обстановку. «Сынок», — скажет она, или «родной мой», или еще что-нибудь в том же духе — и помолодеет.
«Эх, мама, мама…» — подумал Гешка с широкой улыбкой, закрывая глаза.
К двадцати семи годам он объехал немало строек, отслюнил в бухгалтериях не одну тысячу, но теперь с прежней безмятежной жизнью было покончено, пришла пора ему остепеняться, обзаводиться женой и домом.
— Спит вроде, — услышал он приглушенный голос Лужина.
— Геня… — позвал его бригадир Вагин. — Геня-я-я!
— Чо тебе? — заорал Гешка, вскакивая на лавке. — Чо ты пристал к человеку? — И лег снова.
Прекрасные картины близкой московской жизни рухнули, уступив место действительности.
— Геня, — дохнул тот профилактическим чесноком. — Она пошла-а…
— Пошел бы ты сам…
— Она пошла, Геня! — не обижаясь, повторил Вагин.
— Кто пошла? — Гешка насторожил слух: в самом деле, работала лебедка подъемника. — Колонна?! Пошла?!
— Пошла, — сказал бригадир. Гешка, для видимости нехотя, встал:
— Разве что поглядеть?
Он надел бродни, пристегнул по совету засуетившегося отчего-то Лужина заушники к поясному ремню и еще раз вслух одобрил обувь.
Да, так оно и было, подъем капризной колонны наконец начали, и они с Вагиным прибавили шагу.
На улице все взялось полой водой. Под угор, к протоке Оби, где густо табунился тальник, уносились стремительные ручьи, таща сор, щепу, мелкий печной шлак. Солнце жадно слизывало снег с потемневших сугробов, как крем с торта.
Юган приготовился к приему первой торжественной нефти: на клубе, сельсовете и магазине висели кумачовые лозунги.
Праздничные перемены произошли и на буровой. Окна и двери балков были убраны еловыми лапами, на вышке язычком пламени трепетал флаг, и где-то поблизости крутили пластинки.
Они откинули полог и вошли в грохот и темноту.
Повеселевший бурильщик играючи управлял многотонной лебедкой, легко, с форсом подавая обсадные трубы. За нижний конец их цепляли двое помбуров в забрызганных раствором комбинезонах, вводили в устье, третий висел в «фонаре», набрасывал элеватор троса. Мощный гул дизели и скрежет тормозов заглушали музыку, летевшую из балков, — здесь были будни. Машинально Гешка отметил про себя, что вечером, если опять не случится затора, можно начинать обработку скважины.
Работу свою он уважал. Буровики потели, буравя земной шар, а сливки снимали всегда каротажники — от них, от каротажников, зависели результаты общей многодневной гонки. Приняв скважину, каротажники определяли: есть в ней что-либо стоящее или нет, а если есть, то в каком объеме — промышленном или непромышленном. Но Гешка ценил свою работу не только за то почтение, которым окружали его буровики. Составляя данные по скважине, ставя под ними свою подпись, он из обыкновенного работяги превращался в хозяина и любил ввернуть в разговоре что-нибудь вроде: «А я, между прочим, миллионер!» И добивал недоверчивого собеседника: «Да, представьте себе, на пятьдесят седьмой точке у меня столько-то миллионов кубиков, на сто первой — столько-то. Есть, правда, еще кой-какая мелочевка, тоже тыщ на четыреста, пожалуй, потянет…»
И в этом шутливом хвастовстве его, предназначенном для новичков и прочих несведущих людей, была затаенная гордость.
Старший каротажник Тихомиров поманил его рукавицей.
— Если все будет путем — тьфу! тьфу! — в девятнадцать ноль-ноль скважина наша! — прокричал он.
— Посмотрим! — уклончиво ответил Гешка, хотя все внутри у него знакомо запело от предстоящего азарта работы.
Но тут он некстати вспомнил, что работа предстоит в пользу бедных, и помрачнел.
— З-зараза! — обругал он судьбу за то, что смазала ему концовку. Не так он планировал свой заключительный каротаж.