Расплата
Шрифт:
— Эй, приятели, Мейра бежит сюда! — воскликнул парикмахер, опрометью вылетая за дверь. Бородач и одноногий тоже привстали, выглядывая на улицу. Юноша повернул голову. И только недобритый мужчина продолжал спокойно сидеть в кресле, упорно разглядывая себя в зеркале.
Парикмахер возвратился, размахивая бритвой.
— Видали, каким он сегодня вышел на базар!
— Он вчера шапку потерял, а нам без шапки никак невозможно на улицу выходить, — сказал бородач.
— Это почему? — поинтересовался одноногий.
— Закон не велит.
— На нем есть шапка, — сказал парикмахер.
— Надо думать, снова подарили.
Одноногий заспорил с бородачом.
— Что это за закон, если глядеть в корень? — насмешливо спросил он.
— Нам так писано.
—
— Господь, да продлит он твои дни.
— Хм, — ухмыльнулся одноногий, — а где он есть, господь-то?
— Чтоб мне и моим сыновьям так жилось, как он есть!
— Откуда тебе известно, есть он или нет?
— Надо верить, тогда будет известно.
— Ты скажи, кто доказал, что бог есть?
— Ты сам лучше скажи, кто доказал, что его нет? — разошелся бородач.
— Ишь ты, — только и нашел что сказать одноногий.
Парикмахер закончил бритье и теперь прикладывал к лицу клиента компресс.
— А вам известно, что вчерашним вечером кто-то отдубасил Шамиля? — спросил он.
— Какого Шамиля? — Одноногий встрепенулся.
— Того задиру, — ответил бородач.
— Шофера? — удивился одноногий.
— Да, да, шофера, — ответил парикмахер, — кто-то вчера так отделал его, что ой-ой-ой.
— Вот те на! — протянул одноногий. — А за что?
Парикмахер освежал клиента одеколоном.
— Как выяснилось, они к Мейре привязались, ну и… — Парикмахер поставил пульверизатор на столик и взял металлическую расческу.
— Мыслимо ли, из-за Мейры человека обидеть? — недоумевал одноногий.
— И Мейра — человек, — сказал бородач.
— Человек-то человек, да кому он такой нужен?..
— Разве дело в том, кому? — вмешался Антон, довольный, что уловил момент ввернуть словечко.
— А в чем? — с удивлением спросил одноногий.
— Совсем в другом! — Антон с досадой махнул рукой.
Теперь все смотрели на него. Он сидел, положив на колени телогрейку.
Парикмахер поднял с кресла побритого и причесанного клиента. Тот надел на влажную голову фуражку, затянулся широким ремнем, расплатился, поблагодарил и, скрипя сапогами, вышел.
— Извольте! — пригласил парикмахер юношу в черном.
Тот сел в кресло и оглядел себя в зеркале. Осунувшееся лицо, воспаленные глаза, жидкая щетина четко выделяется на щеках и подбородке.
— Вам не жарко во всем черном? — угодливо спросил парикмахер, накидывая простыню.
— Нет, — холодно отрезал юноша.
Парикмахер был большим охотником до разговоров, но тут прикусил язык и молча занялся клиентом.
Было жарко.
Пока парикмахер готовил все необходимое, юноша стал прислушиваться к спору одноногого с бородачом.
— Неужели бог есть? — говорил одноногий.
Парикмахер взбил пену, направил бритву и принялся брить юношу.
— Кто его видел, если он есть?
— Его нельзя видеть, — сказал бородач.
— Интересно, почему? — с нарочитой наивностью спросил одноногий.
— Знаешь, что я тебе скажу? Ты о Моисее слыхал?
— О вашем Моисее?
— Да.
— Как не слыхал, слышал. «Моисеи в водичке плыл, переплыл и выплыл».
— Он вывел из Египта род еврейский. Около сорока лет таскались мы по пустыне. Говорят, бог возлюбил Моисея и сказал как-то ему: «Моисей, я имею до тебя дело, поднимайся ко мне на гору, — где-то есть такая гора, Синайской называется, — поговорить надо». Полез Моисей, чтоб тебе так жилось, как он полез, а что ему оставалось делать? Бог позовет — разве откажешься? Поднялся он на верхушку горы и разговаривал с богом, точь-в-точь, как мы с тобой. Только он слышал голос бога, а самого его не видел. И попросил Моисей: «Выйди, бог, покажись на минутку!» Но творец ответствовал: «Нельзя, Моисей, живой человек меня не увидит. А кто увидит, на месте ноги протянет».
— Выходит, я могу увидеть бога только после смерти? — воскликнул одноногий, победоносно озираясь. — Когда я умру, миляга, к чему мне бог? Ты мне его сейчас подай, а когда я умру, какая мне разница, есть он или нет? — громко разглагольствовал
— Ты и тому не веришь, что Иисус Навин солнце на небе остановил? — с упреком сказал бородач.
— Солнце?! А мухи — не хочешь! — обозлился одноногий.
— Тогда народ другим был, разве таким, как мы с тобой?!
Парикмахер молча ухмылялся. Между тем на улице собрались какие-то парни и поодиночке начали заглядывать в парикмахерскую. Потом от толпы отделился костлявый жидковолосый верзила. Он вошел в парикмахерскую — парикмахер в этот момент, склонившись, водил бритвой по шее юноши, — оглядел всех, присмотрелся к юноше — тот сидел, запрокинув голову на подголовник кресла, — рванулся к нему и, размахнувшись, наотмашь ударил его по горлу. Кресло опрокинулось, юноша навзничь растянулся в углу, но тут же вскочил на ноги. Нападающий успел вылететь на улицу. Парикмахер, выронив бритву и открыв рот, никак не мог прийти в себя. И прежде чем парикмахер смог выдавить из себя крик, прежде чем зашумели сидящие на скамье, прижавшиеся к стене от растерянности и страха — все это произошло в одно мгновение! — юноша кинулся к зеркалу, сорвал простыню и увидел, что кровь, залив все горло, стекает ему на грудь. Боли он не чувствовал и только подумал: «Сонная артерия». Оторвавшись от зеркала, он кинулся на улицу. Верзила, который воровски проник в парикмахерскую, теперь, так же воровски оглядываясь, бежал к грузовику. Юноша кинулся за ним. Дико закричала женщина. Прохожие переполошились, шарахались прочь при виде окровавленного человека, а тот изо всех сил гнался за длинным костлявым парнем. Юноша увидел, как тот вскочил в кабину, машина рванулась и понеслась, мотались незахлопнутые дверцы кабины. Юноша остановился, тяжело перевел дыхание, пошатываясь, пошел обратно, но, пройдя несколько шагов, прислонился к столбу. Затем он достал из кармана охотничий нож и раскрыл его.
— Зажми рану! — кричал столпившийся поодаль народ, но никто не решался приблизиться к раненому.
Откуда-то появилась Алиса, расталкивая толпу, бросилась к юноше, но тот не позволил дотронуться до себя и погрозил ножом:
— Не подходи!
— Что ты делаешь, брат, ты в своем уме?! Кровью истекаешь! — чуть не плача, уговаривала его Алиса.
— Оставьте меня в покое, — отчетливо проговорил раненый, — я не хочу жить!
Он стоял у столба, устремив глаза в небо, и походил на мученика. Постепенно все меркло и туманилось. Перед глазами плавали шарики, которые, начиная вертеться, разрастались до широких колец. Кольца исчезали и появлялись вновь, улетали вдаль и возникали снова, и снова уплывали и пропадали. Длинные широкие линии мелькали перед глазами, и высокие тополя на той стороне улицы превращались в эти линии и шатались. Юноша чувствовал страшную, пронзительную остроту этого необычайного превращения, мысленно понимал, что сейчас солнечное утро, но глаза видели только тьму, и он ощущал, что тело уже не принадлежит ему. Он не чувствовал тела, как своего, но разум, который сейчас словно существовал отдельно и самостоятельно, пока еще принадлежал ему, разум здраво воспринимал все, что происходило, и необычайность происходящего воспринималась, как необычайное… Потом он сполз на землю, свалился в пыль и почувствовал ту грань между душой и телом, тот промежуток, который, вероятно, ощущают только на пороге смерти. Тело исчезло, его не было вовсе, тьма загустела до полной черноты, предметы смешались, но разум, еще не оставивший его, подчинялся ему и четко воспринимал эту невыносимо тяжкую минуту… Силы покинули его.
Нож выскользнул из пальцев, юноша уронил голову, Алиса подбежала к нему и зажала рукой рану. Толпа сомкнулась тесней. Улица заполнялась народом.
— Что случилось? — спрашивали повсюду.
— Человека убили! — разнеслось по базару.
— Кто этот несчастный?
— Не знаем, приезжий какой-то…
Потом юношу подняли, уложили на чью-то подводу. Алиса, одной рукой зажимая рану, другой поддерживала его голову. Ее руки и новое праздничное платье были в крови. Народ расступился, и подвода направилась к больнице. Лошадь была стара, еле передвигала ноги.