Рассказ-приквел к Кровавому закону
Шрифт:
Но жертва, неожиданно для них обоих, начала отвечать на поцелуй.
Эва чуть приоткрыла рот, позволяя поцелуям стать еще глубже и яростнее. Теперь уже не она вжималась в стену, ее вжимали сильные мужские руки. Краем сознания девушка отметила, что каменные выступы больно впиваются в тело, но в этот же момент услышала хриплый стон Ринслера и все мысли полностью вылетели у нее из головы.
То, что она делала — было ненормальным. Она не должна была показывать, что настолько доступна. А может, наоборот, тем самым показывала, что жертвой в этой игре ей уже не быть.
Эва, отбросив в сторону все
Мужчина прервал поцелуй, но лишь для того, чтобы без помех избавиться от ненужной одежды. Довольно грубо провел руками вдоль тела девчонки, ожидая нащупать конец платья в самом низу, но вдруг понял, что Эва не в платье… а в его рубашке. Опешил на секунду и девушка, видя такую реакцию, сама стянула свою одежду.
— Ты же любишь смотреть на грудь, — совершенно серьезно сказала она, возвращаясь к далеко не нежному поцелую.
По тоннелю вновь разнесся утробный то ли стон, то ли рык. А в следующую секунду обнаженная женская спина врезалась в холодную стену. Ринслер грубо раздвинул девушке ноги, дернул ее тело вверх, поддерживая ее за внутреннюю сторону ляжек. Он больше не целовал губы девушки, вместо этого отстранился от нее и заглянул прямо в глаза. А в следующую секунду вошел в нее, абсолютно к этому не готовую. Ей должно было быть больно. Он не хотел доставлять ей удовольствие, лишь боль. Только боль.
И Эва вскрикнула от этой боли. Это было слишком резко, слишком грубо. Ринслер не стал дожидаться, пока она привыкнет к нему. Он начал двигаться — сперва медленно, но по-прежнему яростно, затем все ускоряя свои движения.
Эва, которая вначале закусила губу от боли и тихо, но отчетливо выла от резких движений, вдруг почувствовала, как расслабились женские мышцы, спокойно пропуская мужскую плоть. И боль вдруг неожиданно сменилась наслаждением. Эва не хотела этого показывать, не хотела, чтобы Ринслер видел, что ей приятно. И в те моменты, когда стоны сдержать было выше ее сил, просто морщилась, старательно показывая, как ей противно. А потом вдруг, неожиданно для самой себя, резко выгнулась ему навстречу, пытаясь ощутить его еще глубже. Ринслер замер на мгновение, пытаясь понять, что это было, и Эва сама поддалась вперед, призывая не останавливаться.
И Ринслер дернулся еще яростнее, чем раньше, услышал стон, сделал еще пару толчков. А в следующий миг по всему тоннелю разнесся такой громкий и утробный стон наслаждения, что если бы не совершенно отчетливо сокращающиеся женские мышцы, он бы никогда не поверил в то, что только что произошло.
А дальше его обуяла бешеная ярость. И на девушку, и на себя. На всех и ни на кого. На то, что хотел сделать больно, а сделал приятно. На то, что позволил этой идиотке вывести его из себя. На то, что сам же пошел против своего принципа.
Ринслер не отпустил девчонку. Просто поставил на ноги, повернул лицом к
Мужчина отошел от Эвы к противоположной стене, посмотрел, как девушка садится на колени и обхватывает себя руками. Пришло запоздалое понимание, что он поступил с ней даже хуже, чем с любой другой „лапочкой“. Тех хотя бы имеют в нормальной комнате на нормальной кровати, а не в темном тоннеле среди вони от человеческих отходов. Ринслер еле удержался, чтобы в очередной раз не треснуть по стене. Идиот. Он ведь никогда не называл девушек шлюхами, а ее назвал… теперь можно было поспорить, кто из них двоих еще тупой осел.
Мужчина застегнул штаны, поднял с пола сперва свой нож, в какой-то момент опрометчиво выпущенный из рук, затем свою рубашку и подошел к Эве. Схватил ее за руки и заставил подняться. Девушка было дернулась в сторону, но Ринслер не дал ей сделать и шага, нарочито сильно встряхнув. Расцепил ее руки, которыми она прикрывала обнаженную грудь, натянул на нее свою рубашку. Молча схватил за руку и хотел уже было потащить обратно в комнату „лапочек“, но ноги у девчонки подкосились, и она бы обязательно поцеловала носом пол, если бы не Ринслер. Мужчина раздраженно втянул воздух, перекинул через плечо абсолютно не сопротивляющуюся девчонку и понес ее уже сам.
На выходе из тоннеля Ринслер вдруг нос к носу столкнулся с недавно встреченным воином. От неожиданности мужчина даже не нашелся, что сказать, зато вот воин ни капельки не растерялся:
— Здорово ты ее! — радостно ухмыльнулся он.
— Подглядывал? — с тихой яростью в голосе спросил Ринслер.
— Совсем чуть-чуть, — не смутился его собеседник. — Одолжишь ее?
— Ее? — Ринслер удивленно ткнул пальцем на висящую на плече девчонку. Буквально всем своим телом почувствовал ее дрожь и еле сдержался, чтобы не отлупить по мягкому месту. Теперь-то уже чего бояться?! Раньше надо было думать.
— Ну да, кого ж еще!
— Ее хочешь, — понятливо кивнул Ринслер. — Что ж, ладно.
Дрожь на плече усилилась. А, вот оно что. Боится, что действительно отдаст. И правильно боится. Мужчина поставил девушку на пол, подвел к стене, и, положив ей руки на плечи, обманчиво доверительно сказал:
— Постой тут, ладно? Я сейчас. Только, умоляю, не уходи никуда.
Эва судорожно кивнула и проводила мужчину удивленно-недоверчивым взглядом. Ринслер подошел к улыбающемуся воину и со всей дури врезал ему. А потом еще раз, и еще. Воин даже не отвечал, у него элементарно не хватало времени, чтобы замахнуться. Ринслер лупил с такой силы, словно только что нашел свою мишень, на которой смог вдоволь отыграться.
Эва зажмурилась и отвернулась. И так было противно от самой себя, от того мужика, которому она позволила докоснуться до своего тела. Она даже не могла понять, на кого злится сильнее: на себя или на него. Вряд ли даже самые отпетые „лапочки“ опускались до того, до чего опустилась она сама. Грязная прошмандовка — по-другому и не скажешь.
Крики и приглушенные звуки ударов стихли. Напротив Эвы вновь появился Ринслер, без лишних слов подхватил девушку на руки, перекидывая через плечо, и теперь уже без происшествий донес ее до комнаты „лапочек“.