Рассказы о любви
Шрифт:
— Дорогая, почему только сегодня?
— Не надо ничего говорить! — отозвалась она. — Уходи и приходи снова через час. Мне надо пойти проследить за рабочими. Отца сегодня нет.
Я вышел и быстро зашагал по долине вниз, по совершенно незнакомой и удивительной местности, промеж ослепительно белых облаков, слышал только, словно во сне, шум Заттельбаха и думал исключительно о далеких, не столь важных вещах — о разных смешных и трогательных сценках из моего детства и подобных им историях, которые вырисовывались лишь призрачно, не давая распознать себя, и тут же снова пропадали. Я напевал на ходу песенку, это был избитый уличный мотив. Я блуждал в чужих пределах, пока странная сладкая теплота не обуяла
Она уже ждала, впустила меня в ворота и дверь, мы сели у края стола, держались за руки и не произносили ни слова. Было тепло и темно, окно было распахнуто настежь, в вышине над лесом в горах светилась узкая полоска бледного неба, прорезанная черными острыми верхушками елей. Мы перебирали пальцы друг друга, и меня пронзало при каждом легком сжатии рук неописуемое счастье.
— Елена!
— Да?
— О, ты!
И наши пальцы ощупывали друг друга, пока не успокаивались, сплетаясь. Я смотрел на бледную полоску неба, и когда обернулся, то увидел, что и она смотрит туда же, а в темноте в ее глазах мерцает тот дальний слабый свет и на длинных неморгающих ресницах висят, поблескивая, слезы. Я медленно стер их поцелуями и удивился, какие они были холодные и соленые на вкус. Она притянула меня к себе, крепко поцеловала и встала.
— А теперь пора. Уходи.
И когда мы уже стояли в дверях, она неожиданно поцеловала меня еще раз, горячо и страстно, а потом задрожала так, что и меня начало трясти, и сказала едва слышным, задыхающимся голосом:
— Иди, иди! Слышишь, иди же! — И когда я уже стоял за дверью, то услышал еще: — Адье! Никогда не приходи, не приходи снова! Адье!
Прежде чем я смог что-то сказать, она потянула на себя дверь. У меня сжалось сердце от полной неясности, но огромное внутреннее счастье перевешивало — домой я летел как на крыльях. Я шел, громко топая, но не замечал этого. Дома я скинул одежду и высунулся в рубашке в окно.
Я хотел бы повторить эту ночь. Теплый ветер ласкал меня, словно это была материнская рука; перед высоким оконцем в темноте шептались высокие же каштаны, доносился легкий аромат с полей, и снова в ночи прорезали тяжело нависшее небо далекие, сверкающие золотыми отблесками зарницы. Слабое далекое погромыхивание раздавалось то в одной, то в другой стороне; странный, едва слышимый звук, словно где-то, очень далеко отсюда, ворочались с боку на бок леса и горы и бормотали во сне тяжелые, усталые несбыточные слова. Я все это видел и слышал, будто был король в своем замке счастья и все это принадлежало мне и существовало лишь для того, чтобы быть при моем глубоком чувстве достойным местом отрады. Все мое существо дышало блаженством и терялось, как любовный стих, устремившийся в своем полете над спящей землей сквозь необъятную ночную даль к далеким светящимся облакам, подхваченный каждым очерченным темным деревом и темной макушкой холмов, словно руками любви. Не было ничего такого, что можно было бы описать словами, но по-прежнему живет во мне как нечто неутраченное, и я мог бы, если бы для этого существовал особый язык, точно описать каждую пробегающую по земле теплую волну, каждый шорох верхушки деревьев в темноте, зигзаги далеких молний и тайный ритм грома.
Нет, я не могу этого описать. Самое прекрасное и интимное, самое дорогое нельзя рассказать словами. Но я хотел бы еще раз пережить ту ночь.
Если бы я уже не попрощался с управляющим Беккером, я бы наверняка отправился к нему на следующее утро. Вместо этого я слонялся по деревне, а потом написал длиннющее письмо Елене. Я сообщил ей, что приду вечером, сделал ей множество предложений, подробно
Я поцеловал свое бесценное сокровище, потянул ее за собой в комнату и спросил про письмо. Да, она его получила. И что она об этом думает? Она молчала и смотрела на меня умоляющим взглядом, и поскольку я давил на нее, она закрыла мне рукой рот, поцеловала меня в лоб и тихо простонала, но так горестно, что я не знал, как ей помочь. На все мои ласковые расспросы она только качнула головой, мягко и нежно улыбнулась из глубины своей странной печали, обвила меня рукой и снова села рядом, как вчера, молча и покорно. Она крепко прижалась ко мне, положила голову мне на грудь, и я стал медленно целовать ее волосы, лоб, щеки, затылок, не в состоянии о чем-либо думать, пока голова моя не закружилась. Я вскочил.
— Так должен я завтра поговорить с твоим отцом или нет?
— Нет, — сказала она, — пожалуйста, нет.
— Почему? Ты боишься?
Она покачала головой.
— Тогда почему же?
— Ах, оставь, ну пожалуйста, оставь! Не заводи об этом речь. У нас есть еще четверть часа для себя.
И мы опять сидели и любили друг друга, заключив молчаливые объятия, и пока она так прижималась ко мне и при каждой ласке задерживала мою руку и вздрагивала, ее подавленность и тоска перешли и на меня. Я пробовал сопротивляться и уговаривал ее думать обо мне и о нашем счастье.
— Да, да, — кивала она, — лучше не говорить об этом! Нам сейчас так хорошо, мы счастливы.
После этого она несколько раз сильно и молча поцеловала меня, страстно и с жаром, и повисла обессиленно и устало на моей руке. И когда мне пора было уходить, она провела рукой по моим волосам и сказала вполголоса: — Адье, мое сокровище. Завтра не приходи! Вообще больше не приходи, пожалуйста! Разве ты не видишь, что делаешь меня несчастной?
Мое сердце разрывалось от мук, пока я шел домой, полночи я размышлял над ее словами. Почему она не верила мне и не была счастлива? Я вспомнил вдруг, что она сказала мне несколько недель назад: «Мы, женщины, не так свободны, как вы, и надо научиться сносить неизбежное». Что было для нее неизбежным?
Мне необходимо было это знать, и поэтому я послал ей утром записку и ждал ее вечером после окончания работ, когда все рабочие ушли, за сараем с мраморными блоками. Она пришла поздно и очень нервничала.
— Зачем ты пришел? Достаточно. Отец дома.
— Нет, — возразил я, — сначала ты мне скажешь, что у тебя на сердце, все-все, иначе я не уйду.
Елена смотрела на меня спокойно, только была очень бледна, как белые мраморные плиты у ее ног.
— Не мучай меня, — едва прошептала она. — Я не могу тебе сказать, я не хочу говорить об этом. Только одно — уезжай, сегодня или завтра, и забудь все, что было. Я не могу тебе принадлежать.
Ей было зябко; несмотря на теплый июльский вечер, она дрожала от легкого ветерка. Вряд ли я когда-либо ощущал такую душевную боль, как в эти мгновения. Но я не мог так уйти.
— Скажи мне наконец все, — повторил я, — мне надо все знать.
Она посмотрела на меня — и во мне все сжалось от боли. Но мне не оставалось ничего другого.
— Говори, — потребовал я довольно грубо, — иначе я немедленно пойду в дом к твоему отцу.
Она невольно выпрямилась, и была, несмотря на бледность, в этих вечерних сумерках печальна, но необычайно прекрасна. Она заговорила бесстрастно и громче, чем до того.