Рассказы о любви
Шрифт:
Пауль Абдерегг лежал в полутени между леском и лужайкой и держал в руке книгу в красно-белом переплете. Он то читал, то смотрел на порхающих над травой голубянок. Он как раз дошел до того места, где Фритьоф[22] плывет в море, Фритьоф, любящий исландский богатырь, сжегший храм бога и изгнанный за это из страны. Злобная ярость и раскаяние в груди, идет он под парусами по неприветливому морю, держа в руках руль; шторм и высокие волны гонят быстрый корабль викингов с драконом на флаге, и горькая тоска по родине гложет отважного рулевого.
Над
Он принялся читать с особым усердием, вполголоса, а над ним сквозь крону вяза пролетал слабый ветерок, пели птицы и порхали ослепительные от солнечного света бабочки, жучки и пчелки. И когда он закрыл книгу и вскочил на ноги, дочитав книгу до конца, на лужайку уже опустились тени и на ярко-красном небе догорел закат. На рукав к нему села усталая пчела, и он понес ее с собой. А кузнечики все еще звенели в траве. Пауль шел быстро, через кусты, по аллее между платанами, потом через дорогу и тихую площадку перед домом. На него приятно было смотреть, он был изящен, полон сил в свои шестнадцать лет, он тихо склонил голову перед судьбами скандинавских героев, заставивших его призадуматься.
Летняя столовая, где собирались к трапезе, была самой дальней комнатой в доме. Это был, собственно, просторный летний зал, отделенный от сада только стеклянной стеной, он выдавался вперед небольшим флигелем. Именно здесь и находился сам сад, который с незапамятных времен назывался «садом у озера», хотя вместо озера между клумбами, шпалерами, дорожками и фруктовыми деревьями петлял небольшой продолговатый пруд. Выходившая из зала в сад открытая лестница была обсажена олеандрами и пальмами, впрочем, в «саду у озера» этот вид не имел характер господского, а смотрелся по-сельски уютно.
— Значит, эти милые человечки приедут завтра, — произнес отец. — Надеюсь, ты этому рад, Пауль?
— Да, конечно.
— Но не от души? Да, мой мальчик, тут уж ничего не поделаешь. Нас всего лишь раз-два и обчелся, а сад и дом слишком большие, и нельзя, чтобы это великолепие пропадало впустую! Загородный дом и парк для того и существуют, чтобы кругом ходили и веселились люди, и чем их будет больше, тем лучше. Впрочем, ты явился с солидным опозданием. Супу больше нет.
И он обратился к домашнему учителю:
— Любезный, вас что-то совсем не видно в саду. Я думал, вы спите и видите, чтобы оказаться за городом.
Господин
— Вероятно, вы и правы. Но мне хотелось бы использовать каникулы, по возможности, для приватных штудий.
— Мое почтение, господин Хомбургер! Если однажды слава о вас разнесется по всему миру, я прикажу прибить под вашим окном почетную доску в вашу честь. Надеюсь, мне удастся до этого дожить.
Гувернер нахмурился. Он занервничал.
— Вы переоцениваете мое тщеславие, — сказал он ледяным тоном. — Мне совершенно все равно, станет мое имя когда-либо знаменитым или нет. Что же касается почетной доски…
— О, не тревожьтесь, дорогой учитель! А вы, оказывается, чрезмерно скромны. Пауль, вот пример для тебя!
Тете стало ясно, что пришло самое время спасать кандидата. Она знала эту манеру вежливых диалогов, доставлявших хозяину дома столько удовольствия, она же их опасалась. Предлагая всем по бокалу вина, она всегда старалась перевести разговор на другую тему, твердо придерживаясь этого правила.
Речь шла в основном о гостях, которых ожидали. Пауль почти не вслушивался в разговор. Он усердно налегал на еду и думал при этом, как это так получается, что молодой учитель рядом с его седым отцом всегда кажется намного его старше.
За окном и стеклянной дверью начали преображаться сад, деревья, пруд и небо, тронутые первыми трепетными признаками ночи. Кусты стали черными и заходили темными волнами, а деревья, верхушки которых перерезали линию холмов на горизонте, вытянулись неожиданными, днем никогда не видимыми формами в еще светлое небо — темные и молчаливо-страстные. Разнообразный, богатый ландшафт утратил пеструю и мирную суть, все больше терял свои контуры и собирался в сплошную большую массу. Далекие горы высились теперь решительнее и смелее, равнина распласталась черным пятном, и стали более четко видны неровности почвы. Перед окнами остатки дневного света устало соперничали с падающим на них светом ламп.
Пауль стоял у притолоки открытой двери и смотрел на все это без особого внимания и ни во что не вдумываясь. Он, конечно, думал, но не о том, что видел. Он видел, как надвигается ночь. Но он был не способен прочувствовать, как это прекрасно. Он был слишком юн и полон жизни, чтобы вбирать в себя все это, и наблюдать, и испытывать наслаждение. Он думал о ночи на северном море. На берегу промеж черных деревьев пылает мрачным огнем храм, жар и дым пожарища поднимаются к небу, морские волны бьют в утес, красные огни отражаются на воде, в темноте на раздутых парусах быстро удаляется от берега корабль викингов.
— Ну, мой мальчик, — позвал его отец, — что ты опять читал там сегодня за бульварный романчик?
— О-о, Фритьоф!
— Так-так, молодые люди все еще читают такое? Господин Хомбургер, что вы думаете по этому поводу? Что сегодня думают об этом старом шведе? Его все еще не списали со счетов?
— Вы имеете в виду Эсайаса Тегнера[23]?
— Именно так, Эсайаса. Ну так что?
— Он мертв, господин Абдерегг, совершенно мертв.
— Я в это охотно верю! Его уже не было в живых и в мои времена; я хочу сказать — тогда, когда я его читал. Я хотел спросить, есть ли на него еще мода?