Рассказы о любви
Шрифт:
— Сожалею, но о моде и в модах я мало сведущ. Что же касается научно-эстетической значимости…
— Ну да, я это и имел в виду. Так что же с научной точки зрения?..
— История литературы сохранила от Тегнера только его имя. Он был, как вы правильно сказали, в свое время в моде. Этим все и сказано. Подлинное, добротное никогда не бывает в моде, оно живет вечно. А Тегнер, как я уже сказал, мертв. Он больше не существует для нас. Он кажется нам ненастоящим, напыщенным, слащавым…
Пауль резко обернулся.
— Этого не может быть, господин Хомбургер!
— Позвольте спросить, почему — нет?
— Потому что он прекрасен! Да, он просто прекрасен.
— Вот
— Но вы сказали, это слащаво и не представляет собой никакой ценности. А на самом деле это прекрасно.
— Вы так думаете? Ну, раз вы так твердо в этом убеждены, что само по себе прекрасно, вам следовало бы предоставить профессорскую кафедру. Но видите ли, Пауль, ваше суждение не совпадает на сей раз с нормами эстетики. Видите ли, здесь все как раз наоборот, как и в случае с античным автором Тусидидом. Наука находит его прекрасным, а вы — ужасным. А Фритьофа…
— Ах, да это не имеет ничего общего с наукой.
— Нет ничего такого, решительно ничего на свете, к чему наука не имела бы никакого отношения… Но, господин Абдерегг, вы позволите мне удалиться?
— Как, уже?
— Мне надо сделать еще кое-какие записи.
— Жаль, мы только что так мило беседовали. Но свобода превыше всего! Доброй ночи!
Господин Хомбургер вежливо покинул комнату и бесшумно растворился в коридоре.
— Значит, старинные приключения понравились тебе, Пауль? — засмеялся хозяин дома. — Тогда не давай никакой науке порочить их, иначе тебе не поздоровится. Надеюсь, ты из-за этого не расстроился?
— Ах, не стоит того. Но знаешь, я надеялся, что господин Хомбургер не поедет с нами в загородный дом. Ты ведь сказал, мне не придется на каникулах заниматься зубрежкой.
— Ну, раз я так сказал, так и будет, можешь радоваться. А господин учитель отнюдь не кусается.
— А почему ему надо было обязательно ехать?
— Ну, видишь ли, мой мальчик, а куда ему деваться-то? Там, где его дом, он чувствует себя, к сожалению, не очень комфортно. Да и мне тоже хочется получать удовольствие! Общаться с образованными и учеными мужами — это награда, запомни. Мне не очень хочется лишаться общества нашего господина Хомбургера.
— Ах, папа, с тобой никогда не знаешь, шутишь ты или говоришь серьезно!
— Так учись различать, мой сын. Это пойдет тебе на пользу. А теперь давай немного помузицируем. Что скажешь?
Пауль с радостью потащил отца в соседнюю комнату. Не часто случалось, что отец без всякой просьбы с его стороны садился с ним играть. И ничего удивительного: он был виртуоз в игре на фортепиано, а юноша умел в сравнении с ним всего лишь немного бренчать на инструменте.
Тетя Грета осталась одна. Отец и сын были музыкантами, которым не очень-то нравилось иметь слушателя у себя под носом, зато не были против невидимки, о котором им было известно, что он сидит в соседней комнате и слушает их. Тетя знала об этом. А как же ей было не знать? Как эта маленькая забавная черта характера того и другого могла быть ей чужой, ведь они долгие годы окружали ее любовью, заботились о ней и были ей как дети.
Она отдыхала, сидя в мягком соломенном кресле, и вслушивалась в звуки. То, что она слышала, была увертюра, сыгранная в четыре руки, она звучала для нее не впервые, хотя она и не смогла назвать имя композитора; она с удовольствием слушала музыку, но мало что в ней понимала. Она знала, что потом старик или малыш, выйдя из соседней комнаты, спросят ее: «Тетя, что это была за пьеса?» Она скажет: «Из Моцарта или из „Кармен“», — и они будут смеяться над ней, потому что каждый раз это будет
Она слушала, откинувшись назад, и улыбалась. Жаль, что никто не мог этого видеть — это была особая улыбка, самая настоящая. Она выражалась не губами, а глазами; все лицо, лоб и щеки сияли внутренним светом, и это выглядело как глубочайшее понимание того, что она искренне любила.
Она улыбалась и прислушивалась. Это была прекрасная музыка, и она в высшей степени нравилась ей. Но она слушала не одну только увертюру, хотя и старательно следовала тактам. Сначала она попыталась выяснить, кто сидит на верхах, а кто на низах. Пауль сидел на низах, это она быстро уловила своим слухом. Не то чтобы у него не получалась мелодия, но басовая партия звучала так легко и так уверенно, и звуки выплывали откуда-то изнутри, и так не мог играть простой ученик. И теперь тетя могла живо все себе представить. Она видела, как те двое сидят за роялем. Во время особенно красивых пассажей отец с нежностью ухмылялся, а Пауль с полуоткрытым ртом и горящим взором выпрямлялся в этот момент на стуле, вытягиваясь вверх. При особенно быстром и веселом темпе она напрягалась, ожидая, не засмеется ли Пауль. Но тут отец строил порой такую гримасу или делал такое озорное движение рукой, что молодые люди не могли удержаться.
Чем дольше звучала увертюра, тем яснее видела перед собой их двоих старая барышня и с тем большей любовью читала в их возбужденных игрой лицах. И вместе с быстрой музыкой мимо нее проносились большие куски ее жизни, пережитое и любовь.
* * *
Была глубокая ночь, уже давно все сказали друг другу «спокойной ночи», и каждый направился в свою комнату. Кое-где еще хлопала дверь, открывалось или закрывалось окно. И потом воцарилась тишина. То, что для сельской местности — тишина ночи — дело обыкновенное, для горожанина всегда чудо. Кто приезжает из города в загородный дом или на крестьянский хутор и стоит в первый вечер у окна или лежит в постели, того эта тишина очаровывает волшебством, ему кажется, что он прибыл в места отдохновения и покоя, приблизился к чему-то истинному и здоровому и ощущает дыхание вечности.
Но это отнюдь не абсолютная тишина. Она полна звуков, но это беззвучные, приглушенные, таинственные звуки ночи, тогда как в городе ночные шумы до боли мало чем отличаются от дневных. Здесь это кваканье лягушек, шум деревьев, всплески воды в ручье, полет ночной птицы, летучей мыши. И если даже мимо пронесется запоздалая телега или залает дворовый пес, то это лишь желанный сигнал жизни, который будет величественно приглушен и поглощен воздушными просторами.
У гувернера еще горел свет, он беспокойно ходил по комнате. Весь вечер, до полночи, он читал. Этот юный господин Хомбургер не был тем, кем хотел казаться. Он не был мыслителем. Он даже не был ученой головой. Но у него был некий дар, и он был молод. И он мог иметь, хотя в сути его натуры не было ни командной, ни непререкаемой воли, свои идеалы.
В настоящее время он увлекался книгами, в которых удивительно ловкие юнцы воображали себе, что возводят основы новой культуры своим плавно льющимся и звучащим в полтона языком, крадя при этом то у Раскина, то у Ницше всякие мелкие, привлекательные, легко усваиваемые красивости. Читать эти книги было намного занятнее, чем того же Раскина или даже Ницше, они отличались кокетством грации, воспевали маленькие нюансы и излучали мягкий благородный глянец. А там, где доходило до серьезного, до силы слова и подлинной страсти, они пестрели цитатами из Данте или Заратустры.