Рассказы о любви
Шрифт:
Пауль недолго просидел на своем месте; послышались шаги, и кто-то вошел в круг. Он растерянно взглянул, вырванный из грез, и увидел перед собой господина Хомбургера.
— А-а, вы тут, Пауль? Уже давно?
— Нет, я был со всеми на станции. И пришел потом домой пешком.
— И теперь сидите тут в полной меланхолии.
— Нет, я не в меланхолии.
— Ах нет? Мне доводилось видеть вас и повеселее.
Пауль ничего не ответил.
— Вы очень увивались за дамами.
— Вы так считаете?
— Особенно за одной. Я сначала думал, вы отдадите предпочтение более юной фрейлейн.
— Подростку-несмышленышу? Хм.
— Совершенно верно, девочке-подростку.
Тут Пауль увидел, что по лицу кандидата пробежала
За обедом в полдень было тихо и спокойно.
— Мы, по-видимому, все немного устали, — улыбнулся господин Абдерегг. — И ты, Пауль, тоже. И вы, господин Хомбургер? Но это была приятная смена декораций, а?
— Конечно, господин Абдерегг.
— Вы в свое удовольствие пообщались с фрейлейн? Она, похоже, чертовски начитанная особа.
— Об этом легче судить Паулю. У меня, к сожалению, был только краткий миг общения.
— А ты что скажешь по этому поводу, Пауль?
— Я? О ком вы, собственно, говорите?
— О фрейлейн Туснельде, если ты не возражаешь. Мне кажется, ты несколько рассеян…
— Ах, какое дело мальчику до дам? — вмешалась тетя.
Жара опять набирала силу. Площадка источала огненный жар, на улице высохли последние лужи. На освещенной солнцем лужайке по-прежнему стоял старый бук, обтекаемый теплым воздухом, и на одном из толстых суков сидел юный Пауль Абдерегг, обхватив руками ствол, полностью спрятавшись в тени темно-красной листвы. Это было его старое, с детства любимое место, он всегда чувствовал себя там защищенным от всех напастей. Там, на этом суку, три года назад он тайком читал осенью «Разбойников», там выкурил половинку первой сигары и там впервые сочинил тогда эпиграмму на своего прежнего домашнего учителя, найдя которую, тетя ужасно разволновалась. Он вспоминал про это и другие проделки с чувством рассудительного, снисходительного человека, словно все это было в доисторические времена. Детские шалости, ребячество!
Вздохнув, он выпрямился, осторожно повернулся на суку вокруг себя, вытащил перочинный нож и начал вырезать на стволе. Он хотел изобразить сердце, а внутри букву «Т», и он намеревался вырезать это очень красиво и чисто, если даже на это уйдет несколько дней.
Еще в тот же вечер он пошел к домику садовника, чтобы поточить нож. Он сам крутил точильное колесо. На обратном пути, сев ненадолго в старый челн, он поплескался рукой в пруду и попытался вспомнить мелодию романса, что пела вчера Туснельде. Небо было наполовину затянуто тучами, и все говорило о том, что ночью опять разразится гроза.
1905
ИЗОБРЕТАТЕЛЬ
Мой друг Константин Зильбернагель был в приятельских отношениях со всеми девушками в округе, но ни одну из них не называл «мое сокровище». Стоило ему только увидеть, как кто-то из них стоит или идет мимо, он тотчас же спешил с приветствием, шуткой, ласковым словом или дружеским подтруниванием, допустимым между близкими людьми, и девушки останавливались, смотрели ему вслед и выражали свое благоволение. Он мог бы заполучить любую из них, но он этого не хотел. И сколько бы в мастерской ни заходила речь о девицах и любовных похождениях, он только пожимал плечами, а если кто-то из нас, его собратьев, спрашивал, какого он мнения обо всем этом, он посмеивался и говорил:
— Давай, давай вперед, смелее, вы, любители сладенького! Я еще доживу до момента, когда все вы женитесь.
— А почему бы и нет? — восклицал кто-либо из нас. — Разве женитьба такое большое несчастье?
— Что ж, можешь попробовать. Но только не я. Я — нет!
Мы часто высмеивали его, и все лишь потому, что женоненавистником он не был. Возлюбленной у него, правда, тоже никогда не было, но если где мимоходом можно было
Во всем остальном Константин был человеком, которого все любили. Он никогда не давал нам понять, что искуснее нас и понимает в деле больше нашего; если кто спрашивал у него совета, он никогда не отказывал и даже охотно помогал практически. А во всем остальном был как ребенок — смешлив и сентиментален, изменчив в настроении, но всегда безобиден, и я никогда не видел, чтобы он когда-нибудь ударил ученика или несправедливо накричал на него.
Тогда я еще верил, что в слесарной мастерской можно достичь в жизни чего-то путного, и потому все больше сближался с Зильбернагелем, превосходившим всех нас умением и опытом, он мог с легкостью соперничать с мастером, которому ни в чем не уступал. Когда мы наблюдали за его работой, появлялось желание самому взяться за дело и попробовать свои силы — так легко и радостно, ладно и без брака получалось у него все. Ему всегда поручали самую тонкую и сложную работу, при которой нельзя было зевать или клевать носом и требовалась крайняя сосредоточенность, и он ни разу не запорол ни одной детали. Больше всего радости ему доставляло монтировать новые механизмы; он справлялся даже с такими конструкциями, с какими ему никогда не доводилось работать раньше, он собирал и запускал механизмы в действие, словно в игрушки играл, и выглядел при этом так благородно и по-особенному, что я впервые тогда доподлинно осознал, что это значит, когда дух владычествует над материей, а воля сильнее мертвой массы.
Со временем я сделал открытие, что мой друг Константин не ограничивается одними только заказами, поручаемыми ему на работе. Мне бросилось в глаза, что временами он куда-то исчезает после работы и нигде не показывается, и вскоре я догадался, что он сидит в своей каморке, которую снимал на Зенфгассе, и чертит. Сначала я подумал, что он упражняется, чтобы не забыть премудрости, каким выучился в вечерней школе, но однажды зашел к нему и случайно увидел, что он занят решением задачи на построение, и пока я говорил и говорил и все о чем-то спрашивал его, я узнал, что он работает над одним изобретением.
И с того момента между нами установились более доверительные отношения, а через некоторое время я уже знал все его секреты и тайны. Он изобрел два станка, из которых один существовал только на бумаге, а другой уже в форме модели. Мне доставляло удовольствие смотреть на его чертежи, выполненные с такой аккуратностью и тщательностью.
Мое вечернее общение с Константином прервалось, когда осенью я познакомился с Франци Бродбекк и у нас завязалась любовная интрижка. Тогда же я начал снова усиленно писать стихи, чего не делал с гимназических лет, и эта хорошенькая легкомысленная девчушка обошлась мне намного дороже, чем она того, вероятно, стоила, хотя я и отделался всего лишь синяком под глазом.
Однажды вечером, после того как меня долго не было, я опять пришел к Зильбернагелю в мансарду и поприветствовал его. Он задумчиво взглянул на меня и основательно намылил мне шею за мою любовную авантюру, да так, что я чуть не повернулся и не ушел. Однако я все же остался, потому что в его гневной речи прозвучало нечто такое, что невероятно льстило моему юношескому честолюбию.
— Ты слишком хорош для этой девчонки, — сказал он, — и вообще слишком хорош для этих баб. Знатным слесарем тебе не бывать, даже если тебе это и неприятно слушать. Но в тебе есть кое-что, и оно еще пробьет себе дорогу, если ты сам не сломаешь прежде времени этому хребет своими любовными похождениями.