Рассказы о любви
Шрифт:
Ничтожным и скучным стало для меня с того дня все, что до того было важным. Я пропускал вещи, которых я никогда бы раньше не пропустил, я изощренно прибегал к хитростям и совершал поездки, только чтобы хотя б на миг увидеть улыбку той женщины. Я был готов для нее на все, что только могло ее порадовать, я был ради нее веселым и серьезным, разговорчивым и молчаливым, сдержанным и безумным, богатым и бедным. Заметив, что со мной можно делать все, что вздумается, она принялась подвергать меня всяческим испытаниям. Мне было в радость служить ей, она могла выдумать нечто невообразимое, и любое желание я выполнил бы не как пустую мелочь. Потом она поняла, что я люблю ее больше, чем какой-либо другой мужчина, и наступили тихие времена: она поняла меня и приняла мою
Теперь я мог быть счастлив. Она любила меня. И какое-то время я и был счастлив, вероятно, так.
Но моей целью не было завоевать эту женщину. И пока я наслаждался тем счастьем и мне не нужно было приносить никаких жертв, ибо без труда получал от нее улыбки, поцелуи и ночи любви, я потерял покой. Я не знал, чего мне не хватает, ведь достиг большего, чем когда-то желал в самых смелых мечтах. Но стал беспокойным. Я уже сказал, у меня не было цели завоевать ее. То, что это произошло, было чистой случайностью. Моя цель была страдать от своей любви, и когда обладание любимой начало излечивать мои страдания и охлаждать мои чувства, я утратил покой. Какое-то время я это выдерживал, но потом меня неожиданно стало куда-то тянуть. Я покинул эту женщину. Взял отпуск и совершил большое путешествие. Мое состояние уже тогда было несколько подорвано, но разве в этом было дело? Я продолжал путешествовать и вернулся только через год. Странное путешествие! Стоило мне только уехать, как прежний огонь любви стал жечь мне сердце. Чем дальше я уезжал и чем дольше длилась разлука, тем мучительнее становилась вернувшаяся страсть, и я наблюдал за этим, и радовался, и ехал дальше, в течение целого года, пока пламя в груди становилось невыносимым и гнало меня назад, вынуждая быть рядом с возлюбленной.
И вот я вернулся, был опять дома и нашел ее в гневе и горько обиженной. Как же, она отдалась мне и осчастливила меня, а я ее покинул! У нее был другой любовник, но я видел: она не любит его. Она приняла его, чтобы отомстить мне.
Я не мог ей ни сказать, ни написать, что это было такое, погнавшее меня от нее и вновь вернувшее к ней. Знала ли она это сама? Одним словом, я снова начал ухаживать за ней и за нее бороться. И я снова надолго уезжал, пропускал какие-то важные события и тратил большие суммы, чтобы услышать от нее хотя бы одно слово или увидеть ее улыбку. Она прогнала любовника, но потом завела другого, потому что не верила больше мне. Тем не менее виделась со мной время от времени очень охотно. Иногда в компании за столом или в театре она смотрела вдруг поверх всего окружения на меня, необычно нежно и вопросительно.
Она всегда считала меня очень, даже очень богатым. Я разбудил в ней эту веру и поддерживал ее постоянно, только чтобы иметь возможность что-либо сделать для нее такое, что бедному она бы не позволила. Раньше я дарил ей подарки, но это осталось в прошлом, и мне надо было искать новые пути, чтобы доставить ей радость и принести ради нее жертвы. Я устраивал концерты, на которых музыканты, которых она ценила, играли и пели ее любимые произведения. Я покупал ложу, чтобы предложить ей билет на премьеру. Она снова привыкла, чтобы я заботился о тысячах необходимых ей вещей.
Я крутился в непрерывном вихре дел, угодных ей. Мое состояние таяло, появились долги, мне приходилось прибегать к финансовым ухищрениям. Я продал свои картины, свой старинный фарфор, мою ездовую лошадь и купил вместо этого автомобиль, который находился в ее постоянном распоряжении.
А потом я понял, что для меня наступает конец. Пока я надеялся вновь заполучить ее, мои последние источники иссякли. Но я не хотел останавливаться. У меня еще была должность, мой авторитет, мое привилегированное положение. Только зачем, если это не могло послужить ей? Так и случалось, что я лгал и подтасовывал документы, перестал при этом бояться судебного исполнителя, потому что мне предстояло самое худшее. Но все было не напрасно. Она отправила и второго любовника, и я знал, что она
Она взяла меня, да. То есть она переехала в Швейцарию и разрешила мне сопровождать ее. На следующее утро я подал заявление об отпуске. Но вместо ответа последовал мой арест — подлог документов, растрата государственных средств. Не говорите ничего, в этом нет нужды. Я сам все знаю. Но знаете ли вы, что даже и это было пламенем и страстью, огнем любви — стать опозоренным и наказанным, потерять все до последней тряпки? Можете ли вы это понять, вы, молодой влюбленный?
Я рассказал вам сказку, юноша. Человек, переживший все это, не я. Я бедный бухгалтер, которого вы пригласили распить бутылку вина. А сейчас я пойду домой. Нет, вы оставайтесь, я пойду один. Останьтесь!»
1906
ЛЮБОВЬ
Господин Томас Хепфнер, мой друг, без сомнения, один из всех моих знакомых, у кого самый большой опыт в любви. По меньшей мере он имел дело со многими женщинами, владеет искусством обольщения и может похвастаться многочисленными победами над ними, пусть и после долгих ухаживаний. Когда он мне рассказывал об этом, я сам себе казался школьником младших классов. Правда, тайком в душе мне представлялось, что о самой любви он знает не больше нашего. Я не думаю, чтобы он часто в своей жизни не спал ночи напролет и обливался слезами из-за какой-нибудь своей возлюбленной. Ему вряд ли это было необходимо, и я готов предоставить ему это, ибо счастливым и радостным человеком, несмотря на свои любовные успехи, он не был. Более того, я часто вижу его охваченным легкой меланхолией, и весь его облик несет на себе отпечаток покорности и покоя, даже подавленности, что не выглядит полным удовлетворением.
Итак, это предположения и, возможно, заблуждения. Прибегая к психологии, можно сочинить целые тома, но не проникнуть в душу человека, а я к тому же психологом не являюсь. Однако временами мне кажется, мой друг Томас именно потому виртуоз в любовных играх, что ему в любви, которая игрой не является, чего-то не хватает, и он именно потому и меланхолик, что сам знает об этом своем недостатке и очень сожалеет о том… Сплошь предположения и, возможно, заблуждения.
То, что он рассказал мне недавно о фрау Ферстер, показалось мне весьма странным, хотя речь не шла о чем-то подлинно пережитом или о каком-то очередном приключении, а только о настроении, этакой лирической шутке.
Я встретил Хепфнера как раз в тот момент, когда он собрался уходить из «Голубой звезды», и уговорил его на бутылку вина. Чтобы склонить его расщедриться на напиток подороже, я заказал бутылку обыкновенного мозельского, которое сам обычно не пью. Недовольный, он вернул кельнера.
— Никакого мозельского, подождите!
И заказал хорошего марочного вина. Именно этого я и хотел, и за бокалом хорошего вина завязалась беседа. Я осторожно свел разговор к фрау Ферстер, красивой женщине чуть старше тридцати, только недавно поселившейся в городе, но про которую уже ходила слава, что у нее много поклонников.
Мужчина был для нее словно ноль. С недавних пор я знал, что мой друг вхож к ней в дом.
— А-а, Ферстер, — сказал он, сдавшись наконец, — если она тебя так сильно интересует. Ну что я должен сказать? У меня с ней ничего не было.
— Так уж совсем ничего?
— Ну, как на это посмотреть. Ничего, о чем можно было бы порассказать. А так надо уметь сочинять, быть, что называется, поэтом.
Я засмеялся.
— Ты не очень высокого мнения о поэтах?
— А, собственно, почему? Поэты по большей части люди, не познавшие реальных переживаний. Я могу тебе сказать: со мной в жизни приключилось немало вещей, которые следовало бы записать. Я все время думал: ну почему ничего подобного не пережил ни один поэт, чтобы ничто не пропало? Вы ведь вечно устраиваете несусветный гвалт вокруг самых обыкновенных вещей, превращаете любую чепуху в новеллу… А про фрау Ферстер? Это тоже новелла?