Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

Красильщиков Аркадий

– Будь она проклята, любовь эта, – не притрагиваясь к кружке, негромко произнес Евгений Маркович. – Сколько от нее несчастий, смертей, жизней разбитых… Какие тут анекдоты… Одни грехи… И не прошли они… Уйти не могут. Все с нами… Вот мы тут сидим, ни о чем плохом не думаем, а оно с нами.

– Что оно-то? – спросил Арнольд.

– Грехи, – опустил голову Евгений Маркович.

– Ты что, в Бога стал верить? – тяжко вздохнул хозяин бани.

– Не знаю, – совсем уж тихо отозвался Евгений Маркович. – Точно известно, моя-то, благоверная, – наказание за мой же грех… За ложь, за комедь подлую…

– Знаешь, иди ты к раввину, ему и кайся, – посоветовал Евгению

Марковичу Арнольд.

В ответ Желток посмотрел на лучшего друга дома совсем уж непонятно, даже с мукой какой-то.

Здесь необходимо отметить, что в России Желток был кандидатом наук, профессором, преподавал студентам вуза что-то вроде научного атеизма, но, к счастью, имел хобби: увлекался автомобильным транспортом, с юности сидел за рулем собственного авто и починить мог любую развалюху.

В Израиле бывший профессор работу по этой, настоящей, «железной» специальности нашел сразу, даже возраст зрелый не помешал ее получить. Трудился Желток в техническом центре «Мазда» и зарабатывал совсем неплохо. О прежней своей ученой доле он забыл, как о дурном сне, и не любил, когда ему напоминали о давнем способе «рубить капусту».

– Гады вы все, – поднявшись во весь свой немалый рост, сказал Желток. – Веники березовые! С вами только дурака и валять. Слово по-человечески нельзя сказать.

– Говори, – разрешил хозяин бани и налил водочку в рюмку обиженного, решив, что предложение пива было ошибкой. – Только выпей!

– Не хочу! – решительно отказался Желток и, не прощаясь, направился к выходу из сада в четыре дерева, где компания обычно и отмечала «банный день».

– Конец света, – вздохнул Арнольд. – Что это с ним?

– Бывает, – сказал хозяин бани. – Софа достала. Это точно.

Но Евгений Маркович не ушел. Он вернулся. Вновь молча занял свое место, выпил рюмку водку и сказал, не закусывая:

– Свою жизнь разбил, Софы в осколки и Надюшину вдребезги.

– Кто это – Надя? – спросил Арнольд.

– В одном классе учились, – уставился куда-то, поверх голов присутствующих, Желток. – Надя меня любила с восьмого класса, а я любил Софу.

– Тоже с восьмого? – спросил хозяин бани.

– Тоже, – кивнул Евгений Маркович. – Был у нас кружок художественной гимнастики… Я ее там увидел в трико, и все – запал намертво.

Тут хозяин бани не выдержал и рассмеялся.

– Я что сказал смешного?! – заорал на него, вскочив, Желток. – Я что сказал?!

– Извини, – опешил хозяин бани. – Я себе твою Софу в трико представил – все сто двадцать килограммов.

– Дурак, – успокоился Евгений Маркович, но садиться не стал, отошел к ближайшему дереву, взялся за ствол и продолжил, стоя спиной к друзьям по пару: – Хуже любой болезни эта любовь. Ходил за ней, как привязанный. Три года ходил, домогался. К губам пускала, а ниже ни-ни. Школу дневную бросил. На завод пошел, чтобы у отца рубли не клянчить. В кино Софу водил за свои, в кафе, за город ездили, к заливу… Надя ее лучшей подругой стала. Теперь так думаю, что из-за меня, чтобы к нам быть поближе. – Желток вернулся к садовой мебели, сел, налил рюмку водки, выпил.

– Ты закусывай, закусывай, – посоветовал Арнольд, и Евгений Маркович совет принял. Пережевывал воблу он слишком долго и, похоже, рассказ свой не собирался продолжить.

– Ну а про грех когда? – не выдержал хозяин бани.

– Грех? – поднял на него глаза Желток.

– Ну, ты же каялся.

– Да, да, – кивнул Евгений Маркович. – Школу как-то закончил – вечернюю, в институт поступил, и нас сразу отправили на картошку. Деревня Беседы называлась. Там совхоз: два старика, три

бабы и поле гниющей под дождем картохи. Жили в бараке прямо у поля. Молоко нам возили с ближайшей фермы, бульбу пекли на костре – тем и жили. Меня определили к гужевому транспорту. Запрягать научили – дело нехитрое. Потом по грязи шел за телегой, ящики на нее грузил с той же грязью – вперемешку с картошкой. И вся работа… Ну вот, один раз запрягаю утром свою клячу, а мне несут телеграмму с почты, а в телеграмме: «Милый, люблю, не могу без тебя. Я твоя. Софа»… Я уж не помню, как отпросился, как до города добрался. Несусь к ней бегом, но у самого подъезда сталкиваюсь с Надей. Она встала в дверях. Меня не пускает и говорит: «Не надо, Женя, не надо. Не любит она тебя». Должен сказать, что перед самой картошкой я с Надей сошелся. Там отказа не было. Я, чтобы отомстить Софе, сошелся, ревность ее вызвать – такой был подлый расчет. – Желток замолчал, и было не похоже, что он намерен продолжать рассказ.

– Обычное дело, – сказал хозяин бани. – Ну, пошел ты к Соне?

– Пошел… Прорвал «оцепление» и пошел. – Желток налил еще водки, но пить не стал, а продолжил: – Такой стал великий победитель той осенью. Будь они прокляты, эти победы! Не любит она меня, как не любила сорок лет назад, так и не любит. Отсюда злость. Подарком никогда не была, а тут вовсе ведьмой стала.

– А Надя? – спросил Арнольд.

– Погибла, лет двадцать назад. Дважды замуж выходила, но детей не было… Однажды вышла из дома, стала улицу переходить прямо под колеса грузовика… Вот тебе и победа! Троих убил: Надю, себя, Софу… Она, может, кого и полюбила со временем, другой бы человек получился.

– Ну, ты уж совсем в палачи себя, – сказал хозяин бани. – У каждого, поди, такой грех найдется, если поискать. Тоже мне – убийца.

– Хуже я, – пристально посмотрел на него Желток, хотя было непонятно, что может быть хуже убийцы.

Вечер был вконец испорчен. Все чувствовали, что произошло нечто непоправимое. Спиртное допили молча и мрачно, будто каждый вспоминал о своей молодости, о своих грехах… Потом вдруг Арнольд развеселился.

– Тут мне анекдот рассказали, – начал было он.

– Заткнись, – тихо, но властно посоветовал лучшему другу дома хозяин бани.

Кто убил Сталина?

Музыка – необходимое и достаточное доказательство существования Бога.

Курт Воннегут

Днем, 13 января 1948 года, хозяину доложили по телефону, что объект ликвидирован. Товарищ Сталин улыбнулся и повесил трубку… Нет, не так: он сначала повесил трубку и только потом улыбнулся. Хозяин редко позволял себе улыбаться при свидетелях. Докладчик на том конце провода и был своего рода свидетелем.

Улыбку Сталина вызвал даже не факт точного исполнения приказа, а само слово «ликвидирован». Короткое, точное слово, способное раз и навсегда перечеркнуть возникшую проблему.

Хозяин любил не решать, а ликвидировать проблемы. Затем уже без улыбки, сжав тонкие губы, представил себе тело этого странного человека, смятое колесами тяжелого грузовика. Он без труда представил себе картину ночного убийства, раздробленные кости, изуродованное лицо жертвы, кровь на снежной пороше.

Не только личное присутствие при казнях и пытках доставляло подлинное удовольствие Иосифу Виссарионовичу, но и способность к воображению. Он был творческой личностью и легко мог себе представить мучительную смерть и одного человека, и дюжины, и даже миллионов.