Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет
Шрифт:
Ну, поженили мы их быстро, в один день, но канал визовый был у нас только в Москве. Я же почему-то решил везти свою компанию в столицу поездом. Думаю, с дальним умыслом решил. Себе, само собой, взял купе люкс на одного. Всех остальных разместил в соседнем вагоне.
Любе еще при посадке объяснил, что ждать ее буду к себе ночью обязательно.
– Приду, – говорит. – Не пожалеешь, – и смеется, глазищами сверкает. Губы пухлые, ямочка на одной щеке, лет на двадцать меня моложе… Ну не девочка, а подарок…
Тут мы опять застряли в пробке. Вновь, досадуя на новую
– Жду, значит. На столик коньяк выставил, закусон приличный. Только вот сердце вдруг стучать стало, будто я сопляк какой и бегу на первое свидание. А Люба все не идет. Выпил я тогда сам с полстакана, сжевал что-то. Думал уже спать лечь. Стучит. Отодвинул дверь, увидел ее, и тут, веришь, понял, что ждал эту девчонку легкого поведения совсем не за тем, о чем думал.
Что-то в ней такое было… запретное, что ли. Будто и она пришла ко мне не за сексом вовсе, а совсем за другим.
– Ой, – говорит. – Как вкусно… Можно?
– Ешь, – говорю. – Затем и поставлено.
Вот сижу я напротив этой Любы, а она уплетает все подряд. Знаешь, сначала пирожные проглотила, а потом бутерброд с икрой сжевала… Ну совсем как ребенок. А я сижу дурень дурнем и совсем забыл, зачем эту Любу позвал. Сидит передо мной ребенок, лопает с аппетитом, а я, старый хрен, этим любуюсь.
Наелась она, спасибо сказала, губёнки свои пухлые вытерла, смотрит на меня. Ну а я что? Разговоры начал разговаривать. Сам знаю, что это верная «могила» для такого дела. Знаю, к чему эти разговоры приводят, а все спрашиваю, не могу остановиться. Ну а Люба отвечает. Охотно и подробно отвечает.
Занялась, мол, этим всего два месяца назад. Не очень ей нравится, но ничего не поделаешь… Ей один парень год назад полюбился. А он подонком оказался, «друзьям Любу отдал». После того насилия ей уже было все равно. От матери она ушла. Всегда с ней не ладила. В общем, обычная для нынешней России история.
– А отец где? – спросил я.
– Кто его знает, – вздохнула Люба. – Я его ни разу и не видела. Мама как-то говорила, что был у нее один солдатик лихой, приблудный, да случайный, в госпитале она его выходила, в Херсоне, – вот от него и понесла. Врачи тогда сказали, что аборт ей делать нельзя, а то детей совсем не будет. Вот мамочка, дуреха, и решила рожать себе на горе-несчастье. А тот солдатик, как оклемался, так и… – И она махнула рукой в сторону ночи за окном.
Вот на этом месте ее рассказа и стал я догадываться, почему не заладилась у меня любовь с этой девицей. Веришь,
– А мать-то твою… как зовут?
– Тебе-то зачем? – вдруг насторожилась Люба. – Тебе-то какая разница?
– Анной, – говорю. – Аней?
Тут эта Люба вдруг как закричит, как бросится на меня с кулаками. Колотит меня прямо по лицу и визжит на сто децибел: «Нет! Нет! Не хочу!! Нет!!!!»… А я только локтями и закрываюсь от ударов.
В дверь стучать стали. Резко так, громко. Слышу голос проводника: «Что там у вас? Прекратите, ночь!» Тут Люба и очнулась, перестала меня бить, села тихо на прежнее место.
– Все в порядке, – говорю я проводнику, достал пяток долларов, отодвинул дверь, сунул ему их в щель, сел на место, оставив дверь открытой….
Знаешь, я раньше думал, что страшнее войны нет ничего на свете. Оказалось, не так это. Бывает и мир пострашнее войны… Выходит, мог я свою дочь родную… Не знаю, что меня от греха этого спасло. С того дня стал я думать о Боге, честное слово…
Петр замолчал. Понял тогда, что вновь не имею никакого права на вопросы. После такой истории мог только молчать в ожидании возможного финала.
– Чудной ты мужик, – после долгой паузы усмехнулся шофер. – И неинтересно тебе, чем дело кончилось?
– Почему же? – сказал я. – Интересно.
– Еле тогда расхлеб ту кашу, – сказал Петр. – Еле Любу отбил. Не буду рассказывать как… Не интересно… Со мной она живет сейчас, в моей семье. С женой, сыном и дочкой вроде ладит. Работает на фабрике пластмассовых бутылок, устроил ее к приятелю. Поглядим, как дальше пойдет. Тут загадывать нельзя. Ну а меня с той хлебной работы, конечно, поперли. За последний вояж с «женихами» не заплатили ни шекеля, даже свое пришлось отдать: все бабки со счета в банке. Это понятно. Я и не возражал.
В самом Тель-Авиве, как ни странно, пробок не оказалось. Петр быстро подвез меня к дому. В последние минуты вел он себя так, будто ничего мне и не рассказывал о себе, будто придорожному столбу, а не человеку откровенно поведал о том, что он счел более страшным испытанием, чем война.
Я не обиделся и не стал делать вид, что четыре часа в дороге, да и с такой историей, все-таки должны сблизить людей. Поблагодарил, правда, Петра за подвозку. Мы сухо и быстро пожали друг другу руки, на том и расстались. Судя по всему, больше и не встретимся никогда.
Сильнее страха
Законы, даже самые мудрые и справедливые, пишутся не для всех и каждого. В этом и заключается несовершенство любых правил, придуманных человеком.
13 января 1953 года семья Коганов: папа, мама и дочь Наташа, девица юная и красивая, сидела молча за столом, под розовым, матерчатым абажуром с кистями. В молчании скорбном девушка уронила слезу на свежий номер газеты «Правда». Ее недавний ухажер, некто Иванов Сергей, спросил, в чем причина такого горя?