Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет
Шрифт:
Я мог только догадываться, о чем говорили старики. Я не знаю немецкого языка, но знаю иное. Знаю, что почти все эти добрые люди, мужчины и женщины, когда-то состояли в известной организации гитлерюгенд и кричали своему фюреру: «Зиг хайль!» Они кричали это в строю, в своих летних лагерях, и когда поднимались в классе, приветствуя учителя. Кричали, конечно, по-разному: одни заученно и равнодушно, другие – «с душой», но кричали все, нельзя было не кричать. Крики эти входили в тот давний порядок жизни, точно так же, как кормление котят в современные правила игры. Тогда дети Германии не могли поступить иначе. Родители этих нынешних стариков бились на фронтах (восточном, южном и западном), а также решали «еврейский вопрос». Они рисковали своей жизнью, а дети военных людей должны были готовить себя стать достойной сменой родителям. Вот они, несмышленыши, выбрасывали ручонки вперед и кричали: «Зиг хайль!» А потом, после войны, кто-то из них кричал: «Ура Сталину!», а кто-то коммунистов проклинал,
Я не мог спросить старика, где он был во время войны. Не мог бы этого сделать, даже зная немецкий язык. Это так бестактно и жестоко: спросить у больного человека, очень преклонного возраста, где он был во время войны десятки лет назад. Да и глупо спрашивать. У старика есть своя легенда о том, что он делал в армии Гитлера. Он давно затвердил эту легенду. Он так часто ее повторял, что и сам поверил в то, чего не было… Каждый день встречался с этим немцем в лифте. Я садился в лифт на шестом этаже, он входил в кабину на третьем. Старик был безукоризненно воспитан и приветствовал всех словами и милой улыбкой, и меня, в том числе, тоже приветствовал. Мне казалось, что мою персону он отличал особо. Искренне был рад моему семитскому облику – этот старик. Он был так рад, что мы с ним вместе, в этом санатории, в этой кабине лифта. Однажды он обратился ко мне по-немецки. Я ответил на английском языке, что не понимаю его слов. Старик очень удивился: как это можно не понимать нормальную человеческую речь? Судя по всему, он весело сказал мне об этом. Он вообще казался веселым, улыбчивым и добрым стариком. И был, конечно, рад, что доживает свои дни спокойно, не погиб тогда на фронте и не был казнен победителями. Он был рад, что может лечить свои больные ноги, ходить на концерты симфонической музыки (их часто проводили в культурном центре санатория), а по утрам кормить котят и любоваться их играми, поддерживая славный порядок в этом парке. Мир и покой царили в душе старика. Я знал, что его зовут Вольфганг. Замечательное имя, так звали Моцарта. Мой знакомый старик очень любил симфоническую музыку. Однажды я слышал, как он насвистывал мелодию из Седьмой симфонии Бетховена. Старик ковылял по улице имени великого немецкого композитора и насвистывал именно эту мелодию…
Вольфганг каждый раз приходил любоваться котятами. Даже в дождь он приходил, спрятавшись под зонтом. Ящик с котятами закрывали пленкой. Котятам было сухо и тепло рядом с мамой, и старик наливал в плошку из бутылочки молоко, взятое во время завтрака. Сам старик молоко не пил никогда. Я заметил это. Следовательно, он имел полное право поить молоком котят, не нарушая порядка. Мне он был симпатичен – этот Вольфганг. И так хотелось, чтобы он, по каким-то причинам, получил в свое время «белый билет» и не служил в армии Гитлера. Я сам был готов сочинить легенду, согласно которой богатый, очень богатый отец парня сумел купить своему сыну освобождение от армии, потому что, кроме всего прочего, ненавидел фашизм и сопротивлялся кровожадному режиму по мере сил. Отца Вольфганга, конечно, звали Людвиг, как и Бетховена. Людвиг родил Вольфганга – это так замечательно! Но мне пришлось забыть о своей легенде. Над парком, высоко, в чистом небе, чуть ли не каждый день оставляли свой росчерк реактивные самолеты. Однажды увидел, с каким восторгом следил «мой старик» за следом от невидимой воздушной машины. Рядом с ним стоял другой пожилой немец, и Вольфганг вдруг стал показывать ладонями этому человеку фигуры высшего пилотажа. Он демонстрировал их, выпрямившись, с видимым восторгом и знанием дела. Нет, он почти наверняка во время войны был летчиком. На «мессере» летал или на «хенкеле», был истребителем или бомбардировщиком, а вот теперь с тоской вспоминал о своих подвигах. Понимаю, что это тоже легенда, но она гораздо ближе к действительности, чем сочиненная мной прежде…
Старики немцы кормили котят. Старики евреи из этого санатория не делали этого. Место было занято? А может быть, были они не сентиментальны или не любили домашних животных? Старики немцы и старики евреи встречались, как правило, на концертах классической музыки. Они сидели рядом и слушали бессмертные мелодии великих композиторов. Старикам евреям тоже было много лет. Большая часть из них чудом спаслась в свое время от тех, кто теперь сидел рядом с ними, и слушал бессмертные мелодии. Еврейские старики мирно сидели плечом к плечу с теми,
Он не мог бы случиться – этот рассказ о немцах, кормящих котят, если бы сама жизнь не нашла для рассказа этого финала. Не следует придумывать завязку и эпилог истории. В середине ты волен чудить, фантазировать сколько угодно, но, не увидев завязки и финала рассказа в самой жизни, лучше не браться за перо. Возможно, кому-то эта концовка покажется случайной, ненужной и даже нелепой. Готов согласиться, что это так, но для меня история с котятами не существует сама по себе без того, что пришлось увидеть засветло в парке. Там, как раз, я и увидел финал этого нехитрого рассказа. Милая ухоженная белая кошка, самоотверженная мама веселых котят кралась в темноте по шуршащей, мокрой листве с мышью-полевкой в зубах. Мышь была еще жива и дергала задними лапками. Немцы в это время только просыпались и, накинув халаты, спешили в открытый бассейн, над которым, по осени, клубился пар и согревал своим теплом желтеющую листву берез и темную хвою сосен.
Тишина пустыни
Года два назад очередной ученый-фокусник из Еврейского университета в Иерусалиме сделал «выдающиеся» открытия: он стал утверждать, что пророк Моисей находился под воздействием психотропных веществ, когда получил десять заповедей на горе Синай. Вместе с тем, как подчеркнул ученый, далеко не каждый после употребления таких растений создает Тору. «Для этого нужно быть Моисеем», – заключил он. И на том спасибо. Я же уверен, что наркотики тут ни при чем. Моисей ушел от толпы в тишину и одиночество, чтобы получить Закон. Вот он настоящий, благотворный наркотик: тишина и одиночество.
Сильнейшее впечатление в моей жизни – Синайская пустыни. Группа была большой: народ галдел, смеялся, шаркал ногами, спорил. И вдруг необоримо потянуло прочь, подальше от суеты слов и движений. Передо мной было чудо Белого каньона, туда и ушел, трусливо узнав прежде, что направление движения группы совпадет с моим «бегством».
Шел быстро по мягкому, похожему на пшеничную муку, песку. Километра через два остановился и услышал нечто совершенно фантастическое: настоящую тишину. Совсем не ту – любимую, лесную. Подлинную, чистую тишину – без пенья птиц, шуршания листвы, даже скрипа каменистой почвы под ногами. Я замер, я боялся пошевелиться, чтобы не нарушить своим, тяжелым дыханием внезапное, волшебное безмолвие природы.
Восторг первой минуты прошел. Я сел на плоский камень, нагретый зимним солнцем пустыни, но сразу же поднялся, испугавшись тепла и уюта отдыха. Мне показалось, что тепло и уют способны разрушить святость тишины. Я должен был, я был просто обязан превратиться в камень, отлитый временем… В серый камень Синайской пустыни.
Как известно, «мертвая вода» способна оживить человека. Так мертвая тишина Синая вернула меня к самому себе. Я вдруг услышал самого себя, не только услышал, но даже увидел. И то, что увидел, мне совсем не понравилось. Все было не так: я не так жил прежде, не то делал, не то делаю. И жилище мое тех времен, с окнами на шумную трассу, показалось мне настоящим адом. Я ужаснулся своей страсти к словам и увидел себя тонущим в болоте неуёмной болтовни. Я вдруг понял, что нет ничего красноречивей тишины, что не способность продлевать паузу – не только грех плохого актера, но и мое личное несчастье.
Я понял вдруг, что жизнь в лязге железа, в криках и плаче, воплях, шепотах сформировала мое порочное сознание, что полная неспособность уйти от ржавого скрежета современной цивилизации не дала мне возможность сделать то, что я должен был сделать. Я понял смысл Исхода в тишину пустыни. И понял, что нет большей благодати, чем эта волшебная тишина и одиночество в этой тишине.
Природа сама дарует человеку часы благодатной паузы, часы сна, но эти минуты в Белом каньоне Синайской пустыни, минуты сна наяву, минуты радости и стыда, всю жизнь, наверно, буду помнить, как дар особый.
Тогда, в ущелье, я попытался услышать Бога. Я знал, что только сейчас это возможно, но нет – моя суть, насыщенная пустыми словами и звуками, была глуха и бездарна. Я все еще не мог думать и творить под диктовку Всевышнего. Сколько же нужно лет и столетий прожить в безмолвии пустыни, чтобы обрести силу творчества. Не потому ли так долго дышали этим воздухом праотцы, сохраняя силы краюхой хлеба и глотком воды, потому что настоящая тишина не терпит ничего лишнего. Им нужна была долгота лет, чтобы приблизиться в тишине к бесконечности Вселенной.