Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет
Шрифт:
Не случится этого. В Питере, Москве, может, и буду еще. В том месте – никогда, а жаль.
В географической точке, где был счастлив Иосиф Бродский.
Он сам сказал об этом в диалогах с Соломоном Волковым.
Волков. А стихи вы там писали?
Бродский. Довольно много. Но ведь там и делать было больше нечего. И вообще, это был, как я сейчас вспоминаю, один из лучших периодов в моей жизни. Бывали и хуже, но лучше – пожалуй, не было.
Это он о коротком ссыльном времени, проведенном в селе Норенское Коношского района Архангельской области, где я так хочу побывать и никогда не буду.
Памятник
Я бы памятник Бродскому поставил в тех северных краях. В чистом поле, где он был счастлив, как никогда в жизни. Пусто там, чисто, бело… Одна скупая природа, и никакой суеты, а что еще нужно поэту, пусть и не сочиняющему больше стихи и прозу.
Интервью у Бродского брали часто. Он любил их давать. Поэт был разным в тех интервью. По-разному относился к поэзии, событиям, людям. Это нормально. Только о той ссылке, когда был упрямый сочинитель стихов признан тунеядцем и послан на трудовое воспитание, он всегда говорил одно и то же.
Из интервью с Иосифом Бродским Свена Биркертса:
– Можно ли сказать, что ссылка привила вам чувство единения с природой?
– Сельскую жизнь я люблю. И дело не только в единении с природой. Когда поутру встаешь в деревне – да, впрочем, и где угодно – и идешь на работу, шагаешь в сапогах через поля… и знаешь, что почти все население страны в этот час занято тем же самым… то возникает бодрящее чувство общности. С птичьего полета, с высоты полета голубя или ястреба картина будет везде одна и та же. В этом смысле опыт ссылки даром для меня не прошел. Мне открылись какие-то основы жизни.
В диалогах с Волковым:
Волков. А деревня была большая?
Бродский. Нет, там четырнадцать дворов всего и было. Но я вот что скажу. Когда я там вставал с рассветом и рано утром, часов в шесть, шел за нарядом в правление, то понимал, что в этот же самый час по всей, что называется, великой земле русской происходит то же самое: народ идет на работу. И я по праву ощущал свою принадлежность к этому народу. И это было колоссальное ощущение! Если с птичьего полета на эту картину взглянуть, то дух захватывает.
«Основы жизни», «свою принадлежность к народу». Надо думать, не только еврейскому, русскому или китайскому. Бродский говорил о принадлежности к людям вообще, о прорыве из одиночества. Выходит, к этому прорыву и приговорили поэта идиоты-судьи в Питере.
Бродский говорил и о странной природе счастья человеческого. Вот философы считают, что мы всю свою жизнь ищем удовольствия. У каждого свой путь в этих поисках: один «ловит кайф», грабя банки; другой, собирая на лугу ромашки, а в лесу грибы и ягоды; третий, копаясь в книгах… Общее удовольствие почти для всех: любовь плотская, богатство, обжорство, пьянство…
Все верно, только ведет ли погоня за удовольствием к счастью? Не думаю. Счастье человеческое – это особенная категория, тайная. Подлинное счастье приходит к нам редко, чаще всего, совершенно неожиданно. И в самых непредсказуемых обстоятельствах.
Еще давно, до подробных знаний о Бродском, задал себе вопрос: а когда ты был счастлив? Думал, думал и, наконец, вспомнил только три эпизода, никакого
Зима. Вот я подростком иду трудиться на металлический завод в толпе работяг. Сразу за проходной – колючий, холодный ветер. Такой сильный, что тяну вниз за мерзлые тесемки уши треуха. Сумрачно. Впереди и позади темные, сгорбленные, торопливые тени рабочих. До моего инструментального цеха метров триста. Там, сразу за тяжелой железной дверью, горячее тепло кузни: такое родное и желанное.
Переступаю высокий порог – и попадаю в этот грохочущий, воняющий окалиной рай… И я счастлив! Счастлив по-настоящему. Как там у Бродского: «…это было колоссальное ощущение!»
Весна, больничный двор. Впервые выпускают меня одного – в парк, к солнцу. Устав от десяти шагов, сажусь на скамейку и вижу воробья, лихо принимающего ванну в луже. Смотрю на птицу эту и счастлив необыкновенно.
Еще раньше, в детстве: просыпаюсь рано, совсем рано. Внизу, за открытыми форточками двойных рам, метет булыжники двора-колодца жесткой метлой дворник Ахмет. И я вдруг чувствую такое счастье, такой покой, такую силу и в душе и теле, что, кажется, сама земля теряет надо мной власть и больше не будет никогда проклятого земного тяготения.
С тех пор как будто ни разу не просыпался позже шести часов. Вполне возможно, все жду того шума метлы и ощущения счастья.
Стихи-шифры, Ахматова, Оден, Фрост, Шестов, Бердяев, индуизм, кальвинизм, иудаизм – все это было в Бродском. Он без устали «умножал знания, умножая скорбь».
Лауреат Нобелевской премии, написал много хороших, мудрых, гениальных стихотворений и эссе, но я знаю только одно стихотворение поэта, написанное счастливым человеком. Счастливое стихотворение. Вот оно:
А. Буров – тракторист – и я,сельскохозяйственный рабочий Бродский,мы сеяли озимые – шесть га.Я созерцал лесистые краяи небо с реактивною полоской,и мой сапог касался рычага. Топорщилось зерно под бороной,и двигатель окрестность оглашал.Пилот меж туч закручивал свой почерк.Лицом в поля, к движению спиной,я сеялку собою украшал,припудренный землицею как Моцарт.Мог бы разобрать это стихотворение «по косточкам». Наговорить «короб» о его космизме, о живописи, музыке… В конце концов, о мастерском кинематографическом монтаже. Только нужно ли это делать: анатомировать счастье?
Вот на том поле, не в Питере и Венеции, а там, где некогда поэт сеял озимые в мерзлую, скупую землю, и надо бы поставить памятник поэту Иосифу Бродскому. Какой? Не знаю. Это дело скульптора. Передо мной фотография поэта того периода. Он в ватнике и наверняка в кирзовых сапогах. Не исключено, впрочем, что и в резиновых. Сам Бродский писал о ссылке: вокруг одна «злая мошка и болота».
Болота, злая мошка и счастливый поэт, «припудренный землицею как Моцарт».