Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет
Шрифт:
Надо же, недурной нос и умеренный! К чему тогда было стараться, живописуя его пропажу. Столь желанную пропажу для самого Гоголя, свой нос ненавидящего люто. Свой неумеренный и дурной нос.
И тут, сразу же, встык, вслед за обнаружением пропажи, видит майор, что нос его и не нос вовсе, а статский советник в «мундире, шитом золотом».
Снова хитрость лукавая. От питерских, надо думать, набережных в граните, невской холодной тяжести и туманов, от чиновной прыщавой пакости на лице великого города.
Не таким должен был быть нос, сбежавший от Ковалева
Но бежит Гоголь от подлинных ассоциаций. Бежит от зеркал, в которых не раз видел свой проклятый нос. Бежит от своей безумной, маниакальной мечты избавиться от этого носа. Проснуться вдруг, как проснулся однажды майор Ковалев: «Ковалев потянулся, приказал себе подать небольшое, стоявшее на столе, зеркало. Он хотел взглянуть на прыщик, который вчерашнего вечера вскочил у него на носу; но, к величайшему изумлению, увидел у него вместо носа совершенно гладкое место».
И здесь Гоголь лукавит. Он не раз гнал от себя свой нелепый «жидовский» нос, но никогда не видел на его месте пустоту. Какой формы нос предпочитал сам Гоголь, остается тайной. В любом случае нос определенный, как запись вероисповедания в паспорте.
Гоголь – великий художник. От малой формы, небольшого зеркала, от изумления и тихого испуга он идет к большой форме, к большому зеркалу, к ужасу преображения носа в человека, который со временем даже попробует выправить себе заграничный паспорт и сбежать на окраину Российской империи, в Ригу.
Впрочем, нос и зеркало живут неразлучно всю повесть, как жил неразрывно с отражающей, волшебной поверхностью и сам писатель. Зеркала, как магниты, преследуют майора Ковалева, не давая ему забыть о своем неожиданном уродстве: «Он потихоньку приблизился к зеркалу и сначала зажмурил глаза с тою мыслию, что авось-либо нос покажется на своем месте; но в ту же минуту отскочил назад, сказавши:
– Экой пасквильный вид!»
Гоголь, подозрительный малоросс, мучился своей национальной неполноценностью. Пушкин гордился своим «черным» предком. Гоголь страстно хотел быть чистым по крови, а тут еще чужой нос, выдающий «пасквильную» неведомую тайну происхождения.
Тайна эта так мучила Гоголя, что нос его невольно приобрел свой собственный, отдельный от великого писателя, человекообразный образ. И образ этот хоть и жил отдельно, но был мучительно и неразрывно связан с личностью самого Николая Васильевича.
Как тут не вспомнить о вечном несчастье неразрывности с иудейством, от которого в русской литературе ни один Достоевский страдал. Юдофобу Федору Михайловичу мешала Библия своим незримым и властным присутствием в его книгах. Антисемиту Гоголю мешал всего лишь нос. Но в мире сплошных зеркал и автору этот недостаток казался чудовищной насмешкой судьбы.
Есть такой анекдот – быль о коменданте здания Венской оперы. Этому доброму малому дали указание сбросить с крыши театра
Комендант понятия не имел, как выглядит знаменитый автор «Свадебного марша». Он сориентировался по носу и сбросил с крыши Рихарда Вагнера – любимого композитора Гитлера.
Дело происходило в 1941 году. Коменданта отправили на Восточный фронт. Там он и сгинул.
Видимо, не меньше, чем Гоголь, страдал от своего неарийского профиля гениальный карлик Вагнер. Как лихорадочно и упрямо стремился доказать всему миру, что он не еврей. Он и тематикой своих опер старался укоротить свой нос, и даже пасквиль антисемитский сочинил. Все зря, не сбежал от него нос. Так и остался с носом.
И как же Николай Васильевич утешал себя тем, что и без этого украшения совсем плохо, даже невозможно такое. Как страстно утешал: «Боже мой! Боже мой! За что такое несчастие? Будь я без руки или без ноги – все бы это лучше; будь я без ушей – скверно, однако ж все сноснее; но без носа человек – черт знает что: птица не птица, гражданин не гражданин; просто возьми и вышвырни в окошко!»
Тут место для еще одной догадки. Не нянчил ли Гоголь, работая над этой повестью, мысль совершенно для себя крамольную, будто все люди на свете из одного «лукошка»? Вот, впрочем, только нос и дает человеку право называться человеком. И только утрата этой интимной принадлежности сразу выносит личность за скобки потомков Адама и Евы.
За мыслью этой могло последовать и более страшное: чем больше нос, тем больше человека в человеке. Здесь и гордыня, и признание того факта, что еврейские носы, виденные Гоголем в детстве и во множестве, принадлежали все-таки людям, и людям настоящим, а не насекомым, безжалостно раздавленным казацким сапогом.
За «комплексом национальным» шли и проблемы сексуальные, столь насущные в непонятной, мучительной и скрытой личной жизни Гоголя. Майора Ковалева мучила мысль, что без носа он не сможет жениться. Без носа ли?
Вот герой «Носа» видит на улице «легонькую даму», очень похожую на «весенний цветочек». Читаем: «Улыбка на лице Ковалева раздвинулась еще далее, когда он увидел из-под шляпки ее кругленький, яркой белизны подбородок и часть щеки, осененной цветом первой весенней розы. Но вдруг он отскочил, как будто бы обжегшись. Он вспомнил, что у него вместо носа совершенно нет ничего, и слезы выдавились из глаз его».
Вполне возможно, как раз в этом месте вспомнил Гоголь о своих «невидимых миру» слезах.
В общем, за юмором, за абсурдом, за красками и запахами этой повести Гоголя он сам, как на исповеди. Он кричит немо, он неслышно жалуется небу на свою судьбу. «Безумными» текстами он будто гонит от себя свое неизбежное безумие.
И на вечно русскую муку он жалуется. На муку от неутолимой страсти любви-ненависти к непонятной фигурке еврея, от неспособности отделиться от нее и одновременно понять и принять сущность странного, большеносого существа в лапсердаке.