Рассказы
Шрифт:
Винцеркова, не отвечая, пошла быстрее.
— Заплачу я вам сразу чистоганом, и будет у вас с чем ехать. Ну, Винцеркова, по рукам, что ли?
— Видите, солтыс, какое дело… Землю я уже все равно что продала… — торопливо сказала старуха.
— Кому?
— Пану.
— Продали! Пану! Вот как! — крикнул разъяренный неудачей солтыс — он ведь был уверен, что земля достанется ему, и за бесценок. — Ну, подожди, я же тебе покажу! А я-то целую ночь поил стражников в корчме, чтобы они раньше утра обыска не делали! Я его, как родного сына оберегал, а вы вот что сделали! Снюхалась
— Заткни глотку, кровопийца! — неожиданно огрызнулась Винцеркова.
— Ах ты, воровская морда!
— Я воровка? Я?
— Да, ты, старая чертовка, ты!
— Нет, это ты грабитель, мошенник! Убийца! Стражника в лесу кто убил?
— А ты видела? Видела, оголтелая баба, да? — Он подскочил к ней, размахивая кулаками.
— А хату у кузнеца кто спалил? Не ты?
— Ведьма чортова! Погоди, я тебе пасть заткну!
— Заткни, попробуй! Есть еще суд… Еще есть правда на свете!.. Я на тебя управу найду!
Так они переругивались и яростно наскакивали друг на друга с кулаками, пока их не розняли женщины, возвращавшиеся с похорон. У солтыса лицо было исцарапано, а платок Винцерковой валялся в грязи.
Женщины окружили старуху и проводили ее до дома, а солтыс шел позади и рычал, как взбесившийся пес:
— Будешь ты меня до смерти помнить! Ох, и отплачу же я тебе! Будешь скулить, как сука, когда Ясека твоего закуют в кандалы и в Сибирь погонят. Попомнишь ты меня!
XI
В Пшиленке все шло обычной чередой.
После нескольких дней весенней ростепели солнце выпило всю воду с полей, подсушило дороги. Окончательно установившаяся хорошая погода выгоняла людей в поле. Кто выходил с плугом, кто высаживал последний картофель, а кто досевал яровые или спускал накопившуюся воду с заливных лугов и рыл канавки. Для всей деревни уже началась страдная пора. Но работа что-то не ладилась, шла вяло. Не слышно было в полях веселого говора, смеха и песен.
Люди двигались медленно, тяжело, словно пришибленные невеселыми думами, и часто, опустив руки, придержав лошадь с плугом, останавливались на пашне и переговаривались через межу или через зеленые полосы ржи.
— Слыхали? Вчера опять шестеро из Беживод ушли в Бразилию.
— Да, да. А из Малеваной Воли, говорят, полдеревни сбирается в путь.
— Ну, это всё безземельные. А вот в Горках три хозяина продали землю, скотину, все распродали и уехали.
— Мать честная, что же это будет?
— А ничего не будет.
— Наказал господь людей, разум у них отнял!
— Пропадет народ, и все! — вздохнула какая-то старуха.
— Эх! Старая, а ума не нажила! Ну, с чего ты взяла, что пропадет, а?
— Как же! В этакую даль, на край света едут и не знают, что их ждет. Там по нашему никто не понимает и вера другая, а жарища там, не дай бог, — поставь в песок горшок с картошкой, вмиг сварится. И на море, говорят…
— Да ведь не все за море едут. Иные в Неметчину на работу уходят.
— Как будто в Польше работы нет! Уезжают одни лодыри, да пьяницы, да бродяги разные,
— Если бы вы, Антоний, цепом работали так проворно, как языком, я бы вас сейчас нанял молотить и платил бы хорошо!
— Да есть ли у тебя что молотить? Ну, гнедой, пошел! — крикнул старик, щелкнул кнутом и, нагнувшись к плугу, снова принялся пахать свою полоску.
— Работа, говоришь, и у нас есть? А где? У мужиков, что ли? Каждый хозяин мог бы один вдвое больше земли обработать, да где ее возьмешь, землю-то? Так на что ему работники? К помещику придешь — и у него батраков хватает. Куда же еще бедняку податься? Всю осень проработают — и хорошо, если заплатят им к рождеству, а то и к весне. Или на фабрику мужикам итти? Вот тут-то она, погибель, и есть! Нашему брату земля нужна. В Бразилии ее дают, — вот народ туда и тянется. Живут же там другие, так почему поляку не прожить? А если уж итти в батраки, так лучше к немцам, чем к своим! Заплатят вовремя и с почетом, а заодно и свет повидаешь.
— Правда! Верно говоришь! — подтвердили почти все слушатели.
— Из Пруссии все с деньгами домой приходят.
— И разодетые, как паны.
— Наказанье божье, и больше ничего! — ворчала, не сдаваясь, старуха.
Такие разговоры велись каждый день в поле, в домах, на дороге, везде, где только люди встречались. И почти ежедневно то в той, то в другой деревне появлялся Герш и тайно вербовал людей на работу в Пруссию или сговаривался насчет отправки их в Бразилию. Его старания не пропадали даром, — каждые две-три недели из деревень толпами уходили люди. Шли молодые и старые, шли женщины и подростки, все с узлами на спине. Уходили крадучись, провожаемые плачем родных и тысячами добрых пожеланий. Не помогали проповеди ксендзов, усилия помещиков, слежка полиции; народ вставал, ослепленный надеждой на лучшую жизнь и живым интересом к новым, неведомым местам, бросал все и уходил.
Так и Пшиленк вот уже несколько недель жил в постоянной лихорадке эмиграции. Люди таинственно и хмуро шептались об эмигрантах, о новых местах, куда эти смельчаки отправлялись, об их будущем.
Все были слишком этим поглощены, чтобы обращать внимание на Ясека Винцерека, и он, выздоровев, перестал прятаться. У него даже хватало дерзости открыто появляться то тут, то там.
Его встречали в лесу дровосеки, видели пастухи на лугах и дворовые люди в парке. Он заходил в корчму или среди бела дня проходил через всю деревню, смело глядя на встречных и здороваясь с ними. Видно было, что он никого не боится, и этим он внушал к себе невольное уважение.
— Пускай себе ходит, пока может! Что он, убил кого? Или ограбил, или поджег? Эка беда, что ткнул управляющего вилами в бок! Вольно же ему было девушку в овин тащить!
— Хорошо бы, если бы Ясек теперь отплатил ему и за себя, и за всех нас! А то поймал меня в лесу с топором — и сейчас под суд! Взяли с меня пятнадцать рублей, а что я срубил? Сосенку не толще руки. Чтоб тебе, стервецу, околеть без покаяния!
— Я не иуда, чтобы своего брата-мужика выдавать.
— Это первое. А другое — разве Ясек спустил бы тебе?