Рассказы
Шрифт:
— Какая ее муха укусила? — заметил Ясек, продолжая есть и время от времени поглядывая в окно.
— Все еще по ребенку тоскует… Когда же мы едем? — спросила мать, понизив голос.
— В воскресенье. Гершка больше дожидаться не стану. Другой человек нас поведет.
— В воскресенье! Через два дня!
— Да, послезавтра.
— Господи Иисусе! Уже так скоро! — Она расплакалась.
— Не бойтесь, мама, поедем вместе, и Настка с нами, деньги есть, так что с нами худого случится? Зря вы беспокоитесь. Заживете
— Значит, в воскресенье выходить? — спрашивала она в который раз. Ей все еще не верилось.
— Да, вечером придет человек один, что контрабанду перевозит, и поведет нас.
Старуха старалась сдержать слезы, но они помимо ее воли ручейками лились по щекам, и сердце щемили грусть и опасения.
Ясек не мог сидеть спокойно и смотреть на плачущую мать. Он доел обед, сунул хлеб в карман и ушел.
Бродил, как бездомный пес, по полю и лесу, останавливался, глядел на все кругом — и опять шел. Сердце ныло от страшной тоски.
— Э, что там… Двум смертям не бывать… — твердил он, подбадривая себя.
Но сердце не унималось, и он решил не думать больше сегодня об отъезде. Лежа на борозде, часами смотрел в небо, слушал сухой шелест колосьев, склонявшихся над ним, пение жаворонков, голоса, летевшие из деревни низко над полем, жужжание насекомых. Льнул к этой черной, жирной земле, укрытой зеленью, родной и любимой, так крепко, словно хотел уйти в нее.
— Ох, Иисусе, Иисусе! — стонал он и плакал, как ребенок.
На другой день, в субботу, он рано утром украдкой пробрался к матери и уже спокойно наблюдал, как она отдавала Тэкле утварь и мебель — все, что нельзя было ни продать, ни взять с собой.
С опухшими от слез глазами старуха обходила все закоулки дома.
— Тэкля, и эти лавки возьми, все бери, что есть в доме, все, — говорила она, с лихорадочной торопливостью вытаскивая вещи на середину избы.
Тэкля брала, но без всяких признаков радости, безучастно смотрела на все это добро. Даже подаренная ей большущая перина не оживила ее застывшего, мертвенно-бледного, похудевшего лица. Она все делала, как автомат: то пойдет по воду и забудет ее принести, то примется вдруг чистить кастрюли, то подолгу бессмысленно смотрит вокруг, как в беспамятстве.
Тяжелое, мрачное молчание, полное невыплаканных слез и тоски, нависло в избе.
— Значит, уже завтра, сынок? — тихо роняла старуха,
— Завтра, мама, завтра, — отвечал Ясек так же тихо.
Наконец все было уложено. Они должны были выйти до рассвета, спрятаться в ямах у леса и там дождаться проводника, который обещал притти до полудня, а может быть, только вечером.
А там — в путь! В широкий, чужой свет!
Пока же взгляды их не могли оторваться от дорогих мест и предметов: блуждали по стенам, по образам, устремлялись в окна, на деревню, поля, колокольню. По временам глаза матери
— Пойду к Настке, надо ей напомнить, чтобы не проспала. — Ясек схватил шапку и выбежал из избы.
Обойдя кругом монастырь, он перелез через забор в усадебный парк и здесь укрылся среди большой купы елей, росших на пригорке над домом. За густыми, свесившимися, до земли ветвями ничей глаз не мог его заметить.
Ждал долго, пока, наконец, не увидел Настку, сбегавшую по ступеням террасы.
Он свистнул — это был условленный сигнал, — и девушка пришла к нему.
— Настусь! Завтра на заре. Смотри не проспи! — сказал он шопотом.
— Ох, так жду, так жду, невмоготу просто…
— А не боязно тебе?
— Чего мне бояться? Ведь не одна, а с тобой и с матерью.
— Вот и хорошо, Настусь. Тот, кто нас поведет, сказал, что за границей нам с тобой сразу можно будет повенчаться. Ты ничего не опасайся, я тебя никому в обиду не дам.
— Да разве я не знаю… Ты такой добрый, Ясек…
— А сказала ты пани, что только в понедельник?..
— Сказала. Она мне десять рублей дала и золотой крестик — вот!
Немного отвернувшись, она вытащила из-за кофточки крестик на черной тесемке.
— Пошли ей бог всякого добра!
— А еще дала она мне вот эту книжечку, говорит, что в ней все написано: куда и какой дорогой ехать, сколько платить и к кому в Америке итти… И еще, гляди, такая картинка, где все обозначено — каждая река, и гора, и дорога. Пани все мне показала и объяснила.
Она подала Ясеку карту и книжку. Он спрятал их в карман, сказав:
— Ладно, потом погляжу.
— А сумеешь прочитать?
— Ну, как же, мало ли меня ксендз плеткой гладил, когда учил! А потом учили и там… — Он не в силах был произнести это ненавистное слово «тюрьма».
Со стороны дома донесся чей-то голос:
— Настуся!
— Надо мне итти, я выбежала в сад за крыжовником для повара.
— Так помни: как только светать начнет, после вторых петухов. Все оставь — надень только, что у тебя есть получше. Не жалей, я тебе там не такую одежу куплю. Приходи к матери.
— Значит, на заре. Я надену только рубаху, и ту юбку, что пани подарила, и большой платок, и другую юбку, шерстяную, а то, может, холодно будет.
— Хорошо, хорошо, только не проспи, Настусь!
— Скажешь тоже! Ох, ты, милый ты мой! — Она обняла его крепко, и они оторвались друг от друга только тогда, когда из дома снова начали звать Настку.
Ясек вылез из чащи ветвей, чуть не ползком добрался до грабовой аллеи, окружавшей весь парк, и уже бежал к своему перелазу, но неожиданно на повороте аллеи столкнулся лицом к лицу с управляющим.