Разомкнутый круг
Шрифт:
– Сегодня мы вместе уедем в Вильну, – сообщила лежащему в кровати Рубанову пани Тышкевич.
Сама она, накинув халат на голое тело, сидела перед зеркалом и колдовала над своим лицом, время от времени любуясь крепким телом мужчины.
– Кто меня отпустит, сударыня? – лениво потягивался, откинув одеяло, Максим.
Увидев его отражение в зеркале, пани Тышкевич привстала, уже собираясь броситься к нему, но благоразумие одержало верх – солнце давно в зените, а у нее есть кое-какие дела.
– Да сколько уже времени? – заволновался Максим, вспомнив, что
– Не волнуйтесь, пан поручик! – засмеялась женщина, повернувшись к нему. – Главным условием моего отъезда станет ваш недельный отпуск… Кто-то же должен помочь мне обустроиться?..
Неожиданно для себя Максим почувствовал какое-то внутреннее волнение и недовольство. Резко поднявшись с постели и повернувшись к ней спиной, он стал одеваться.
Почувствовав его настроение, пани Тышкевич замолчала и, отложив пушистый заячий хвостик, которым пудрила нос, повернулась к Рубанову. Заметив, что ноги ее оголились, прикрыла их халатом. Затем, чуть подумав, сбросила халат и, не стесняясь, начала надевать приготовленное платье.
– Что бы вы обо мне ни думали, я люблю вас… Я… – польская графиня, первый раз в жизни говорю это… И говорю русскому! Да знаете ли вы, сударь, как я ненавижу русских?!. – застегивая пуговки и крючочки, произнесла она.
– Позвольте поинтересоваться – за что? – одевшись, спросил Рубанов.
– Да за все! – шагнула к нему пани Тышкевич, и глаза ее зажглись яростью. – За то, что издеваются над Польшей! За то, что чувствуют себя здесь хозяевами! За то, что богаты! Да просто за то, что русские…
– Ваши мужчины, пани, разучились сражаться, а умеют лишь болтать языком и кичиться своим родом и предками…
– Наши мужчины, – чуть не вцепилась ногтями в лицо Рубанову полячка, – ласковы, нежны, романтичны… и, в отличие от русских, – образованны и умны! – кричала она в полный голос, и Максим залюбовался графиней – так прекрасна была она в гневе.
– Конечно! Мы для вас северные варвары, а полячишки величают себя северными французами и ждут не дождутся Наполеона… Что же у ваших образованных панов не хватает ума и смелости завоевать свободу самим… своими саблями? – поддразнил он ее.
– Русский медве-е-дь! – бросилась она на него, колотя в грудь кулачками, и свалила на постель. – Я сейчас разорву тебя…
Максим чувствовал каждый дюйм ее яростного тела, навалившегося на него: ее груди, трущиеся об его грудь, ее ноги, скользящие по его ногам.
– Только не рвите платье!.. – вскрикнула она, но было поздно.
Мощное желание охватило поручика, придав силу рукам и вскружив голову.
– Сударыня! Вы были прекрасны и восхитительны! – после бурных объятий уже спокойно поцеловал ее в щеку.
– Русский медведь! – беззлобно произнесла она, целуя его в губы. – Скоро вы оставите меня без гардероба.
– В Вильне я куплю вам десять платьев, – пообещал он.
Пани Тышкевич засмеялась и чмокнула его на этот раз в нос.
«Не поймешь, чего больше любят женщины – мужчину или его подарки?» – задумчиво нахмурившись, стал прилаживать оторванную на рубашке пуговицу.
«Он
Ради спасения полка Арсеньев согласился выделить поручику Рубанову недельный отпуск. К тому же пани Тышкевич категорически отказалась от любой материальной помощи, заявив, что в Вильне ей принадлежит небольшой двухэтажный домик, а в деньгах она не нуждается. «Лжет! – сделал для себя вывод Михаил Андреевич. – Нуждается… И еще как! – Но ему понравилась запоздалая гордость польской аристократки. – Не надо так было с ней! – корил себя полковник. – Унизили женщину…»
Весть, что пани Тышкевич уезжает, мигом облетела оба полка, и провожать ее вышли все офицеры гвардии.
С милой небрежностью и показным равнодушием прошла она сквозь строй отдающих честь офицеров и решила напоследок устроить спектакль. Садясь в карету, грациозно и томно выгибая спину, высоко подняла двумя пальчиками платье, выставив на обозрение туфельку и часть ноги в чулке. Дружный вздох восхищения зазвучал аплодисментами.
Максим, сидя верхом, усмехнулся, наблюдая за происходящим. Устроившись в коляске, графиня, склонив очаровательную головку набок, пленительно улыбнулась и послала воздушный поцелуй окружившим ее военным.
Это было выше их сил. Не зная, как высказать даме свое обожание, очумевшие от горя и ее вида гвардейцы выпрягли лошадей и, схватившись за оглобли, сами повезли коляску, постоянно меняясь и почитая за честь оказать ей эту услугу. Стоявшие в стороне Арсеньев и Левенвольде хмурились и думали об одном и том же:
«Что будет, ежели император узнает, что лучшие фамилии России впряглись вместо лошадей и везли польскую графиню. Скандал!..
Слава Богу она уезжает…» – одновременно перекрестились они и, глянув друг на друга, рассмеялись.
Когда наконец вместо офицеров, как и положено, впрягли лошадей и графиня осталась наедине с Рубановым, она устало откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза, загораживаясь от солнца зонтиком.
Максим ехал верхом рядом с экипажем.
– Вы, пани, величайшая актриса!
– Актриса устраивает представление за деньги, а я за удовольствие… Мне нравится унижать всех этих высокомерных русских аристократов, гордящихся голубой кровью… К вашему сведению, поручик, любовница русского государя Мария Антоновна Нарышкина по рождению полячка. И, мстя за поруганную честь своей родины, она изменяет вашему императору направо и налево… Все говорят… Лишь он один не догадывается, – язвила графиня. – Садитесь в коляску, – пригласила Рубанова.
– Мерси! Мне и здесь неплохо, – обиделся за державу поручик.
Графине безумно нравилось поддразнивать его.
– Да, да, сударь. Вот и получается, что страной правит царь, им любовница, а ей – какой-нибудь пьяный красавец поручик. Так кто правит Россией?..
– Я сейчас порву на вас третье платье! – пригрозил Максим, рассмешив пани Тышкевич.
– Не-у-же-ли?!– по слогам произнесла она, игриво поднимая подол и оголяя ногу до самой подвязки.
Ехавший навстречу возок принудил ее одернуть платье.