Разомкнутый круг
Шрифт:
Женщина раскладывала пасьянс. Карты плясали в ее руке.
– Мама! – прошептал Максим, и слезы жалости брызнули из его глаз. – Мама… бросился перед ней на колени и, обняв ее ноги, положил на них голову, на миг почувствовав себя беззащитным и маленьким.
Ольга Николаевна бросила карты на стол и дотронулась вздрагивающими пальцами до белокурых волос сына.
– Максимушка! – бессильно шевельнулись ее губы, и тихие слезы увлажнили бороздки морщин. – Сынок. – Руки нежно гладили и перебирали пряди его волос. – А на него не
Максим удивленно поднял голову.
– И ты ненавидишь его! – уже кричала мать. – Вы все ненавидите…
– Успокойтесь! Успокойтесь, маменька… – гладил ее руки и плечи Максим и заскрипел зубами, заметив небольшой синяк на ее скуле.
Где-то неподалеку раздался звон разбитого стекла и крики.
– Что там? – беспокойно оттолкнула она руки сына. – Ступай погляди. И помни, ежели тронешь его хоть пальцем – ты мне больше не сын… – дохнула перегаром.
Покачав головой, Максим вышел из комнаты.
– Убежал, гад! – размахивая руками, сообщил Агафон. – Не успел я произнести: «Айда к барину, гнида!», как он высадил окно, прокорячился в него аспидом и был таков… Да напоследок меня же ногой в грудь лягнул.
– Тьфу! – сплюнул Максим. – Запрягай оставшуюся клячу… Нет! Во дворе же тройка стоит… На ней и отправляйся в Чернавку к полицмейстеру. Скажешь ему: крепостной в бегах…
– Барин! Лошади туды не дойдут! – услышали голос второго кучера.
– Да-а! Вот еще что… Зайдите в Данилкину комнату, не знаю, где тут она, и угоститесь там чем бог послал… Затем сразу же в Чернавку!
Через полчаса он услышал во дворе веселые голоса мужиков, понукающих лошадей. Не успев проехать под аркой, они уже запели бодрую песню о добром молодце, который, конечно же, служил ямщиком…
– Давай дадим ему вольную! – предложила на следующий день сыну Ольга Николаевна. – И как это я раньше не догадалась? А Данила и не просил…
– Очень бескорыстный человек! – язвительно произнес Максим. – Даже моего Гришку продал, не говоря уж о крестьянах…
Обидчиво поджав губы, Ольга Николаевна ушла в свою комнату.
«Вольную ему! В кандалы его, вора, да в Сибирь… Жалельщица какая!.. – разозлился Максим. – Мне за полтора года копейки не прислала… И даже с офицерским чином не поздравила, все мысли об этом борове. Ну, доберусь до него!..»
– Барин! – робко зашла в комнату пожилая служанка и поклонилась в пояс. – Старики нашенские там вас спрашивают, – неопределенно махнула она рукой.
– Проси их сюда! – гордо сел он в кресло и закинул ногу на ногу, затем, неожиданно разволновавшись, встал и прошелся по комнате.
Заслышав шаги, снова уселся в кресло и картинно оперся щекой о ладонь.
Постучав в дверь и тихонько покхекав для приличия, в комнату вошли четыре деда и дружно закрестились на образа, затем степенно поклонились Рубанову.
«А этой-то чего надо?» – подумал Максим, но выпроводить ее из комнаты не решился. Старики, поглаживая седые бороды, глядели на него. Максиму неуютно стало под их взглядом, и он переменил положение, усевшись прямо и вытянув ноги. Молчание затянулось.
Наконец вчерашний дедушка, негромко прокашлявшись, надтреснутым голосом произнес:
– Здравия тебе, ваше благородие, и долгих лет жизни!.. – Вопросительно глянув на Рубанова, подождал минутку, приставив широкую ладонь к такому же по величине уху и, ничего не услышав в ответ, потоптавшись новыми лаптями на месте, продолжил: – Обчество велело вам кланяться и просило заступиться… совсем замучил окаянный Данилка! Житья не дает… – хотел он высморкаться, но передумал.
– Дочку мою с домочадцами продал! – срывающимся голосом произнес другой старик, и выцветшие от долгих годов, горячего солнца и буйного ветра глаза его увлажнились. – Один остался таперя…
– А моего единственного сынка в некруты велел отдать! Скоро заберут мою кровинушку… – сложив руки под грудью, в голос заревела служанка, перебив старика, и рухнула на колени перед Максимом.
– Цыц ты, неразумная баба! – стукнул дед корявой клюкой об пол.
«Из акации, похоже, вырезал, – подумал Максим, непроизвольно поднимаясь с кресла. – Душу из борова вытрясу, как поймают!» – Злоба закипала в сердце, и он глубоко вздохнул, чтобы успокоиться.
Неожиданно резко распахнулась дверь, ударившись фигурной бронзовой ручкой о стену, и в комнату влетела запыхавшаяся барыня.
– Жаловаться пришли! Мало вам кнутов было… – визгливым неприятным голосом завопила она. – Только и ждете, воронье, чтоб его не стало… Так и кружите над ним. Ужо назначу Данилу старостой… Гони их в шею! – повернула она разъяренное лицо к сыну, и слова замерли у нее на губах… Такой дикой ненависти, как в родных сыновьих глазах, она в своей жизни еще не видела.
Дрожь прошла по ее телу, и Ольга Николаевна вся сжалась, словно от удара, поняв, что потеряла не только любовника, но и сына…
Зябко передернув плечами и ссутулившись, она медленно вышла из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь.
– На улицу выходить боимси… – продолжил вчерашний дед.
«…Вдруг Данилке на глаза попадесси… и он изгиляться зачнет», – долго еще перечисляли они свои горести и обиды.
Давно так тоскливо и муторно не было на сердце Рубанова.
«Господи! – думал он. – Неужели мать не видела, с кем живет?.. Почему смерть отца ничему ее не научила?! – С силой сжал он кулаки, проткнув ногтями кожу ладоней. – Ну почему, почему у меня такая мать?.. – Мерил он комнату шагами, отпустив крестьян и пообещав во всем разобраться.