Разомкнутый круг
Шрифт:
До Рубанова вдруг дошло, что вот перед ним единственный и самый родной человек в этом мире – его мать. У него будут, наверное, жена и дети, но второй матери не будет никогда. Как зло и глупо вел он себя дома, в Рубановке.
– Садись, – кивнула на лавку Ольга Николаевна и села сама. – Рассказывай!
– Мама, ну зачем ты?.. – неожиданно для себя, словно ему пять лет, всхлипнул Максим и бросился на колени, уронив голову на материнские ноги. – Я ведь люблю тебя… Очень люблю! – Слезы текли и скатывались с щек на грубое сукно материнской одежды. – Простишь ли ты меня?! Ну зачем? Зачем ты сюда пришла…
Вдруг какая-то новая мысль зажглась в его
– Хочешь, я брошу службу и мы вместе вернемся в Рубановку?.. Ты и я! Нам больше никто не нужен…
Ольга Николаевна медленно, с любовью глядя на сына и нежно вытирая чуть подрагивающими пальцами его слезы, покачала головой.
– Поздно! Я уже подняла три раза ножницы [16] …
Взяв сына за плечи, она усадила его рядом с собой.
– А я всегда ношу твой образок! – словно маленький мальчик, похвалился Максим, потянув за цепочку и пытаясь показать матери ее подарок.
16
Во время обряда пострижения в монахини священник три раза роняет ножницы, как бы давая послушнице последнюю возможность заглянуть в свою душу и решить, остаётся ли она в миру или принимает постриг.
Ольга Николаевна сжала его руку и опять незаметно, уголком рта, улыбнулась . Ей тоже очень хотелось заплакать, обнять сына и никуда-никуда не отпускать… Но она сдержалась. И здесь, словно сама судьба устремилась ей на выручку, в дверь постучали, и, с любопытством стрельнув красивыми глазами в Рубанова и тут же потупив взор, зашла молоденькая послушница.
– Матушка игуменья зовет вас, сестра, – поклонилась она и сразу вышла.
Ольга Николаевна поднялась, следом вскочил на ноги и Рубанов.
– Помни, сын, что ты ни в чем не виноват! Живи счастливо и долго и не осуждай меня, если можешь… Знай! Я любила и люблю тебя… – Вышла она следом за юной послушницей, напоследок уже от самой двери ласково перекрестила сына, прощально улыбнувшись ему.
Ножницы были подняты!..
21
Через неделю после этой встречи корнеты наконец-то тронулись в путь. Как водится, первый день расставания был самый грустный. Офицеры ехали молча, думая каждый о своем. Даже Оболенский притих и мрачно поглядывал по сторонам с поскрипывающего седла. В карете ему показалось душно, к тому же черт-те откуда налетело мух. Рубанов и Нарышкин ехали в каретах, отдельно друг от друга. Нарышкин, глядя в окно, уже скучал о Софи.
«Как она сказала, – бесконечно пережевывал он: "Вы известный плут! Смотрите там у меня!" – и пальчиком погрозила. – Громко сморкался в надушенный платок. – "Буду ждать!" – говорит. – Глядел он в туманную от слез даль. – Ждать будет!..» – недоверчиво улыбнулся граф.
А Максим, вспоминая свидание, все корил себя, что не смог найти нужных слов и убедить мать покинуть монастырь. И бесконечно ругал себя за черствость, за гордость, за хамство… Потянув цепочку, вытащил наружу образок. За край его зацепился маленький золотой крестик – подарок Мари. Так и качались они перед глазами, перепутавшись и сцепившись. «К чему бы это?» – начал он гадать, откинувшись на спинку сиденья.
По мере удаления от Москвы уходили и грустные мысли. Новые заботы начинали волновать корнетов: где заночевать, чего выпить, испортится ли погода и каково-то
С каждым днем погода ухудшалась. Стоянки в деревнях делались все дольше и дольше. На одном из перегонов конногвардейцев нагнали трое кавалергардов, ехавших не на своем транспорте, а – как и положено – на перекладных. Встреча прошла в дружественной обстановке – двое суток веселились в трактире…
На третьи сутки, покинув развалины, двинулись дальше уже вместе. Генерал Депрерадович, в отличие от Янковича, не выделил своим корнетам денщиков, поэтому те были очень довольны, влившись в такую большую и дружную компанию.
Незаметно въехали в первое молдаванское село. Путешествие подходило к концу. У самого Бухареста, где находилась главная квартира командующего Молдавской армией, дело чуть было не дошло до дуэли между корнетами. Спор зашел о полках.
– Ваш, кавалергардский, был сформирован лишь в 1800 году… – горячился великий историк Нарышкин.
К удивлению Оболенского, свара началась с этого тихони.
–…А наш, лейб-гвардии Конный полк, – в 1730-м…
«Надо бы записать!» – гордо выпятил грудь князь.
Рубанов в споре не участвовал.
– Так какой напрашивается вывод? – ввязался уже Оболенский.
Выводом-то чуть не стала дуэль. Однако уже в самом Бухаресте гвардейцы помирились, сойдясь на том, что это лучшие полки в гвардии, не говоря уж об армеутах. С трудом отыскав главную квартиру, спросили у постового – пожилого лысого солдата с сонной рожей и огромными усами, плавно переходящими в бакенбарды, а те – в скобочку волос на затылке:
– Дела идут, служивый?
На что тот, как и положено в действующей армии, бодро отрапортовал:
– Наше дело маленькое: знай службу – плюй в ружье и не мочи дула!
За что, к зависти денщиков, получил по целковому от каждого из корнетов. После царского подарка лысый ветеран все толково разъяснил, доверив Шалфееву подержать свое оплеванное ружье, пока заначивал деньжата в какой-то потайной карманчик на исподних штанах.
– Так что, ваши благородия, командующего сейчас нема – уехал осматривать крепости, а за него генерал Ланжерон, – только успел взять у Шалфеева оружие, как на крыльце появился горбоносый с высокомерным взглядом карих глаз генерал.
Недовольно оглядев вытянувшихся перед ним гвардейцев, он процедил по-французски, лениво разжимая узкие губы:
– За что вас сюда, господа?
– За чресла! Ваше высокопревосходительство, – молодцевато доложил Оболенский по-русски, нажив себе и остальным гвардейцам смертельного врага.
– Носом здорово Мойшу напоминает, – подвел итог встречи Максим.
После Аустерлица Наполеон убедил султана Селима III, что теперь-то уж точно у Турции хватит сил вернуть Крым и Причерноморье, что с 1806 года тот и пытался сделать. Война шла с переменным успехом. Главнокомандующий князь Прозоровский придерживался прусской тактики Фридриха II – хотел овладеть турецкими крепостями, не стараясь разгромить живую силу противника, не навязывая врагу главного сражения. В семьдесят семь лет приятнее сидеть на месте в военном лагере, чем гоняться по обеим сторонам Дуная за противником. В войсках его прозвали «сиречь» за пристрастие к этому слову. «Сиречь пора обедать» или «Сиречь можно и мадерки хватить!» – только и слышали от него. К тому же он был глух как тетерев и – то ли от этого, а может, от приближения конца – придирчив, угрюм, тщеславен и мелочен. Скончался он у себя в лагере под Мачином.