Разомкнутый круг
Шрифт:
«Красиво выражается, собака!» – сделал вывод Оболенский, тоже отворачиваясь в сторону.
– Князь! Передайте своим протеже, чтоб они до смерти не опоили турка, а то международный скандал учинят, – смеясь, велел Голицыну командующий. – Слишком сильно о службе пекутся…
Уладив дело с турецким посланником, Михаил Илларионович решил заняться великим визирем.
– А пошлем-ка мы ему золотую табакерку с бриллиантами, золотые часы, соболью шубу… и прибавим к этим пустякам пару фунтов чаю.
И Кутузов отослал к визирю с Фонтоном-старшим
Кроме того, Кутузов узнал, что армия визиря насчитывает 60 тысяч человек при 78 орудиях, да в Софии сосредоточился корпус Измаил-бея, сераскира македонского. Чтобы это разведать, Фонтон-старший раздарил окружению визиря до трех десятков золотых колец с бриллиантами, яхонтами и сапфирами, а также несколько золотых табакерок. Но сведения того стоили. А самое главное, стало известно, что в Константинополе тоже тяготятся войной.
«Ну что ж, – думал Кутузов, – в открытом поле я турок не боюсь, но как заставить великого визиря выйти из Шумлы? Хочешь мира – готовься к войне!»
Он велел срыть крепости Никополь и Силистрию, чем поразил в самое сердце Ланжерона, и перевезти орудия на левый берег Дуная. На правом берегу оставил для приманки Рущук.
Пока Абдул-Гамид-эфенди развлекался с конногвардейцами в Бухаресте, великий визирь со своей армией решил ударить на Рущук. Как и надеялся Кутузов, приманка сработала и Ахмед-паша выступил с армией из Шумлы. Кутузов подвинул корпус Ланжерона к Дунаю, и сам тоже перебрался поближе к войскам.
Зной стоял невыносимый. Русские купались в реке, а турки активно окапывались.
– Князь! – обратился к Голицыну командующий. – Пошлите ординарцев к Ланжерону и велите ему скрытно переправиться ночью на правый берег… Пора сделать визирю еще один подарок!
Туманным июньским утром главную квартиру разбудили крики «алла» и выстрелы. Все высыпали из палаток, но в тумане ничего не разглядели.
– Князь, отправьте ординарцев на разведку, – приказал Кутузов.
– Слушаюсь, ваше высокопревосходительство. Кавалергарды! Слышали команду?
Трое подпоручиков с удовольствием взлетели на коней и с места взяли в галоп, растворившись в тумане. Отсутствовали недолго.
– Ваше высокопревосходительство, – доложил запыхавшийся сильнее коня Волынский, – турки наступают… кавалерия… сколько… в тумане не видно, но судя по топоту – много.
– Генерал Воинов ввел в бой чугуевских улан и ольвиопольских гусар, – добавил Строганов и, прижав руку к сердцу, попросил: – Господин генерал от инфантерии, разрешите нам принять участие в сражении. – Рядом с ним стояли и конногвардейцы.
Командующий подумал и покачал седой головой.
– Успеете еще! Как же я без ординарцев?.. – и, видя расстроенные юные лица, завистливо вздохнул, вспомнив свою молодость.
«Выходит, визирь клюнул на приманку!» – подумал он.
– Вот что, братцы, – обратился к гвардейцам, – скачите-ка
Ланжерон разрешил. Он не больно заботился о гвардейцах.
Впервые в жизни юные подпоручики принимали участие в кавалерийской сшибке. Палаш в руках и два пистолета у седла придавали некоторую уверенность молодым воинам. В первом ряду петербургских драгун мчались они на первого в жизни врага, ярко выделяясь среди зеленых драгунских мундиров. Вместе с ними участвовали в атаке и дядьки.
И тут выглянуло солнце, разогнав утренний туман и осветив турецкую кавалерию. Малиновые, синие и зеленые чепраки, расшитые золотом, огромные белые и красные чалмы, всех цветов значки и бунчуки двигались в сторону русских. Серая пыль, поднятая тысячами копыт, пришла на смену туману, плотно закрывая солнце.
Спаги приближались, делаясь все выше и крепче в плечах, – так, по крайней мере, казалось гвардейцам. На Рубанова летел огромный спаг с оскаленными зубами, не уступающими лошадиным.
– Алла! – раздавался хрип из его глотки. Глаза искали место для удара на теле гяура. Широченный ятаган вспыхивал на солнце.
«С пистоля, что ль, янычара шваркнуть! – подумал Максим, поднимая палаш. – Не успею достать. Что же это рука какая тяжелая?» Больше он ничего не видел, кроме турка.
Вокруг, как когда-то на балу, все стихло. Звуки боя исчезли. Только скрип седла под турком, топот копыт его иноходца и хриплое дыхание спага… Максиму казалось, что он ясно слышит дыхание, и вдруг даже уловил запах чеснока и потного тела.
Спаг все ближе! Максим отстраненно наблюдал, как конь нес седока, плавно перебирая копытами, но не летел, а медленно плыл по воздуху, иногда преломляясь в пучках света, становясь то больше, то меньше, оказываясь то слева, то справа. Огромный кривой ятаган блеснул в солнечных лучах, на долю секунды ослепив Рубанова, и стал медленно, плавно, но неуклонно подниматься вверх…
Грозный – как сама судьба! Безжалостный – как смерть!
Вот он замер в верхней точке и также медленно, плавно и неуклонно начал опускаться. Максим почувствовал удар и качнулся в седле – то столкнулись кони, но он не обратил на это внимания. Его глаза, его ум, его душа следили за опускающимся ятаганом. «Ну почему, почему так тяжела моя рука?! Я не могу ее поднять…»
Левая рука натянула поводья, и где-то на груди, у сердца, под кирасой и колетом он почувствовал жжение и стал отклоняться назад, – то его конь поднимался на дыбы. Но поднимался он медленно, вздрагивая всем телом, напрягаясь и колотя воздух передними копытами. Максим чувствовал, как мышцы жеребца вздувались и перекатывались под кожей… Но тут же мысли рванулись к опускающемуся на голову ятагану – тяжелый, безжалостный, острый металл с каким-то треском то ли резал, то ли рвал кожаную каску, сдвигая ее назад, к затылку…