Разомкнутый круг
Шрифт:
– Позавтракать не дали! – жалобно произнес командующий. – Теперь весь день насмарку пойдет, и в животе колики замучают. Чего стоите? – напустился на ординарцев. – Мигом узнать, что там происходит! – неопределенно махнул жирной рукой с зажатой в ней курицей, причем от взмаха половина ножки отломилась и упала ему под ноги. – Лучший кусо-очек! – совсем расстроился он. – Этого визирю я уж точно не прощу…
Ядра между тем падали все гуще и гуще.
– Ваше высокопревосходительство, может, поедете в третью линию к кавалерии? – не успел произнести Голицын, как осколок распорол ему ногу выше
Охнув, князь осел на землю.
– Доктора! – крикнул Кутузов. «Это, Ахмед-паша, я тебе тоже припомню».
Отбросив, наконец, остатки курицы, взял протянутую казаком подзорную трубу и увидел лавину турецкой конницы, хлынувшую на русскую пехоту. «Куда же подевались ординарцы?» – мимолетно подумал он, подходя к карте и с головой уходя в планы контратаки.
Ординарцы же в это время, сидя в передовом окопе, по мальчишеской привычке к похвальбе друг перед другом, высовывали голову из неглубокого окопа в момент наивысшего обстрела и наслаждались остротой опущений – попадет или не попадет!.. Они еще не верили в смерть! С кем угодно, но не с ними…
«У турок главное – кавалерия! Их артиллерия, по сравнению с нашей, – пустяки. Пушки не для османов». – Переваливаясь уткой, расхаживал перед картой командующий, вновь посылая с приказом ординарцев – они уже пощекотали нервы и вернулись, ловко оправдавшись за долгую отлучку. Кроме них, правда, за палаткой стояла казачья сотня.
Максим успел наведаться в лазарет и удостовериться, что рана у князя Петра не смертельная. Это успокоило его.
Русская артиллерия и ружейный огонь пехоты смели первые ряды спагов и отбили их атаку по всей линии. Перестроив ряды, элитная анатолийская конница переключилась на левый фланг. Десять тысяч отборных всадников прорвали пехотную линию и сшиблись с кинбургскими драгунами и белорусскими гусарами.
Визирь рассчитывал отрезать русские войска от Рущука и окружить их. Кутузов, однако, сумел предвидеть даже этот прорыв, и оставленные им в заслоне восемь батальонов пехоты штыками встретили гостей. К тому же в тыл османам ударили чугуевские уланы, ольвиопольские гусары и петербургские драгуны… и турки сами попали в окружение.
В сражении наступил перелом, и по приказу командующего, дабы не упустить победу, на турецких янычар и бестолково мечущихся спагов двинулась русская пехота… С распущенными знаменами, с барабанным боем и музыкой военного оркестра, ощетинившись штыками, русские каре равномерным шагом, плечом к плечу, неотвратимо двигались на врага. Ничто не в силах было остановить грозное шествие непобедимых ветеранов. Падали мертвые, но их место занимали живые, и каре двигалось вперед, как непробиваемая стена, как мощный таран, сметающий все на своем пути.
Русское сердце Михаила Илларионовича трепетало в такие минуты… Слезы восторга щипали глаз, и старый ветеран снова становился молодым, сбросив с плеч года, готов был вместе с юными подпоручиками преследовать неприятеля во славу России. «Какое это счастье – быть крепким, юным и с саблей в руке лететь на врага!» – Пожевав губами и старчески сгорбив спину, главнокомандующий пошел в палатку.
– Ничипор, подавай обед, – велел он.
Турки бежали, бросая все…
И в то время как любимые Кутузовым
Подъехавший Ланжерон, театрально поведя рукой над вражескими знаменами, произнес:
– С победой, господа!
Кутузов, сидя на низком стульчике, жевал мясо и недовольно отчитывал денщика за то, что тот пережарил его. Выигранный бой будто не интересовал командующего – пережаренное мясо занимало ум больше всего. Видя такое безразличие, диву давались не только молодые гвардейцы, но даже видавшие виды генералы…
Простояв у Рущука четыре дня, Кутузов приказал оставить крепость, хотя вся армия ждала приказа наступать.
– Как? Ваше высокопревосходительство! Рущук наш последний плацдарм на этом берегу, – кричали генералы, и их всей душой поддерживали молодые гвардейцы.
«Действительно, что-то не то у деда с головой! – думали они. – Одержав победу – оставить крепость!..» Армия не понимала своего командующего! Не понимала того, что он берег их, дорожил жизнями солдат и офицеров сильнее, нежели даже они сами…
– Да мы отстоим Рущук! – горячился Ланжерон.
Кутузов, удивляясь недальновидности своих генералов – не подпоручики уже, – приоткрыл план:
– Главное теперь – заманить визиря на левый берег. Увидев наше отступление, он кинется догонять… А не то мы еще пять лет воевать будем!
– Да что скажут в Петербурге? – произнес Воинов. – Получат рапорт о победе и турецкие знамена, а через несколько дней донесение, что мы оставили Рущук…
– Пусть сейчас говорят что угодно – главное, что скажут потом! –безразличным тоном произнес Кутузов.
Рубанов в сердцах взлетел на коня и, нахлестывая его плетью, поскакал жаловаться Голицыну.
– Как ты вовремя, – обрадовался тот, – я ведь завтра еду домой… Наконец-то увижу сына, – счастливо вздохнул князь Петр, – и жену! А на Михаила Илларионовича не обижайся… Он знает что делает!
– И при Аустерлице знал? – зло произнес Рубанов.
– Там ему все мешали! – успокаивающе накрыл руку молодого офицера князь. – И австрийцы, и даже… – Покрутил головой по сторонам, – император! Все считали себя выдающимися полководцами, а он лишь исполнял их приказы… Посмотришь! Он вскоре разобьет визиря… И жалко, что не могу его поддержать морально, когда вся армия недовольна им, когда генералы считают решение командующего малооправданным! Через некоторое время его станут носить на руках, только каково-то Михаиле Илларионовичу будет прожить это «некоторое время!..»
После того как в конце августа Ахмед-паша спокойно переправился через Дунай, а Кутузова, казалось, это не слишком беспокоило, в Молдавской армии уже никто не понимал действий командующего.
– Мы воевать сюда пришли или бесконечно уступать позиции? – злились гвардейцы. – Турки вон, как черти, на нашем берегу окапываются! Ударить бы сейчас по ним, пока в землю не зарылись…
Вместо этого пришла команда рыть редуты.
«Да что же это такое?» – генералы Марков, Энгельгард и Ланжерон побежали к командующему…