Развод в 50. Муж полюбил другую

Караева Алсу

Её голос затихает, она явно не хочет развивать эту тему. Уголки её губ опускаются, и я вижу в её глазах отражение собственной боли. Она тоже страдает, моя девочка. Страдает от того, что её семья разрушена, что ей приходится делить любовь отца с кем-то ещё. И от осознания этого моё сердце разрывается ещё сильнее.

Имя его новой жены по-прежнему отдается внутри болезненным эхом, словно удар колокола в пустой церкви. По спине пробегает холодок, а в животе образуется тугой узел. Но я заставляю себя улыбнуться, хотя чувствую, как натягиваются

мышцы лица, как дрожат уголки губ:

— Все будет хорошо, милая. Мы устроим тебе незабываемый праздник.

Стараюсь, чтобы голос звучал легко и беззаботно, но выходит натянуто. Дети обмениваются быстрыми взглядами — они всё понимают, всё чувствуют. Воздух в комнате становится тяжелым от невысказанных слов и подавленных эмоций.

Как мне научиться говорить о нем спокойно? Как мне научиться произносить имя той женщины без этой колющей боли в груди? Тридцать лет — это слишком долго, чтобы просто отпустить и забыть. Слишком долго…

Мама выглядывает из кухни, вытирая руки о фартук с вышитыми маками — её подарок от Лейлы на прошлый день рождения. Её седые волосы аккуратно уложены, а на лице — привычное выражение заботы. Она старается казаться бодрой и энергичной, но я замечаю тени усталости под её глазами. Последние месяцы были тяжелыми и для неё — видеть страдания дочери оказалось испытанием не из легких.

— Ужин готов! — объявляет она, и в её голосе звучит то же наигранное веселье, что и в моём. — Всем мыть руки и за стол!

От кухни доносится аромат запеченного мяса с травами и свежего хлеба, вызывая у меня приятную тяжесть в желудке. Весь день я почти ничего не ела, и только сейчас поняла, насколько голодна.

За ужином мы сидим за большим овальным столом, покрытым белоснежной скатертью с вышивкой по краю. Мама всегда настаивала на сервировке даже для обычного семейного ужина — "трапеза должна быть красивой", говорила она. Фарфоровые тарелки мягко позвякивают, соприкасаясь с серебряными приборами. Свечи в центре стола отбрасывают теплый мерцающий свет на наши лица, смягчая черты, скрывая следы усталости и печали.

Мы говорим о будущем. О том, что Фарид и Лейла будут жить вместе в Лондоне — они показали примеры хороших квартир недалеко от университетов. О том, что Мурад и Ахмет планируют открыть филиал компании в Европе. О моем фонде, который растет с каждым месяцем — мы уже помогли отремонтировать три детских дома и построить новый корпус в школе-интернате для сирот.

Разговор течет плавно, перескакивая с темы на тему. Я вижу, как лица детей оживляются, когда они говорят о своих планах. Лейла активно жестикулирует, рассказывая о модных трендах в Лондоне…

Никто не говорит о Рамазане. Словно его никогда и не было в нашей жизни. Но я чувствую его присутствие в чертах лица моих сыновей, в жестах, в манере говорить. Они его копии, и иногда это причиняет почти физическую боль, словно кто-то сжимает моё сердце в кулаке.

Как могла

я не замечать, насколько Ахмет похож на него? Тот же разрез глаз, та же привычка прищуриваться, когда слушает. И Мурад — та же манера откидывать голову, когда смеется. И Фарид — те же движения рук, когда говорит о чем-то важном. И даже Лейла иногда улыбается точь-в-точь как он. Словно он разделился на четыре части и остался со мной, несмотря ни на что.

Позже, когда все разошлись по своим комнатам, сижу в гостиной с мамой. За окном уже стемнело, и отражение комнаты в стекле кажется более реальным, чем действительность. Желтый свет настольной лампы создает уютный кокон вокруг нас, отгораживая от внешнего мира. Тиканье старинных часов на стене — единственный звук, нарушающий тишину.

Мама вяжет что-то маленькое и голубое — видимо, для внука. Её морщинистые руки движутся уверенно и быстро, спицы мелькают в воздухе, создавая причудливый узор. Я всегда удивлялась, как эти пальцы, искривленные артритом, могут создавать такую красоту. Сейчас, глядя на неё, я чувствую прилив нежности и благодарности. Без неё я бы не справилась с этим кризисом.

— Ты молодец, дочка, — говорит она, не отрываясь от спиц. Её голос звучит мягко, но в нём слышится гордость. — У тебя все отллично получается. Ты продолжаешь жить.

Свет лампы отражается в её очках, скрывая выражение глаз, но я знаю, что они полны любви. Мама всегда умела найти правильные слова в трудные минуты.

— У меня нет выбора, мама, — отвечаю, глядя в окно на темный силуэт яблони в саду, на ветках которой уже набухли почки. Моё отражение в стекле выглядит усталым, но спокойным. — Ради детей я должна быть сильной.

Гладкая поверхность стакана с травяным чаем приятно согревает мои пальцы. Аромат мяты и мелиссы успокаивает, помогает собраться с мыслями. Делаю глоток — горячая жидкость обжигает горло, но это хорошая боль, она напоминает, что я жива.

— Не только ради детей, — она поднимает глаза от вязания, и теперь я вижу её взгляд — пронзительный, проникающий в самую душу. Спицы на мгновение замирают в её руках. — Ради себя. Ты заслуживаешь счастья, Рания.

Её слова падают в тишину комнаты тяжелыми каплями. Я чувствую, как они проникают глубоко внутрь, задевая что-то важное, о чём я старалась не думать. Счастье. Для себя, не для других.

Счастье.

Странное слово.

Сижу, обхватив чашку обеими руками, впитывая её тепло. За окном ветер шевелит ветви деревьев, их тени на земле похожи на танцующих призраков.

Раньше счастье означало для меня семью, мужа, детей. Теперь я не знаю, что оно значит. Но начинаю понимать, что, возможно, есть жизнь и после предательства. После тридцати лет брака, который оказался ложью.

— Я буду счастлива, мама, — говорю, и в этот момент почти верю в свои слова. Голос звучит тверже, чем я ожидала. — Когда-нибудь.