Развод. Зона любви
Шрифт:
Горячо. Слишком.
Я чувствую, как внутри всё сжимается, как дрожь пробегает по коже. Я представляю его руки. Большие, грубые, горячие. Представляю, как они сжимают мои бёдра, удерживают, заставляют…
Я задыхаюсь, накрываю рот ладонью, чтобы не вырвался звук.
Боже. Я сейчас взорвусьь.
Я вся горю.
Движения становятся быстрее, дыхание сбивается, спина выгибается.
Он внутри меня.
Он толкается глубоко, сильно.
Он рычит мне в ухо: "Ты моя."
Я сжимаюсь, стону в
Тело дрожит. Я остаюсь лежать, тяжело дыша, сжимая простыню. Меня накрыло. И это пугает меня сильнее, чем он сам.
С ума сойти…
Что я только что сделала?
Я лежу, прижавшись лбом к холодной стене, сердце всё ещё бешено колотится, дыхание сбито, а внутри медленно растекается стыд. Грязный, давящий, такой, что хочется стереть с себя всю эту слабость.
Я в тюрьме.
Какие, к чёрту, мужчины?
Какие руки? Какие взгляды? Какие желания?
Я медленно сжимаю простыню, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота. Меня никто не будет здесь защищать. Даже он. Горин может сказать, что хочет, может смотреть так, что у меня внутри всё плавится, но в итоге я сама по себе.
Мне надо выбираться.
Мне надо выживать.
Я знаю, что Кобра не успокоится. Её снова подкупят. Или она просто захочет отыграться, потому что ненавидит меня ещё больше.
Я закрываю глаза, пытаясь вернуть холодное спокойствие, но тело всё ещё предательски гудит после этой вспышки.
Я проклинаю себя за этот момент слабости.
Больше такого не повторится.
Я выберусь.
Я выживу.
И я больше не позволю себе думать о нём.
Меня переводят ночью. Без объяснений, без предупреждений. Просто открывают дверь, кидают уставший взгляд, "С вещами на выход." Какие, к черту, вещи? Пара тряпок, кружка, да ложка, которую я берегла так, будто в этом холодном аду мне есть, что защищать.
Коридоры длинные, сквозняки тянут сыростью, воздух тяжелый, пропитанный затхлостью. Я держу осанку прямо, делаю вид, что мне не страшно. Но внутри уже холодеет — слишком уж хорошо я понимаю, что происходит. Это не ошибка, не случайность. Это то, чего добивались. Меня передают на растерзание.
Дверь открывается, и я сразу чувствую это.
Запахи. Другие. В этой камере нет чистоты, хоть какой-то стерильности, к которой я привыкла. Здесь пахнет потом, перегаром, кислым женским телом. Пахнет грязью.
Я делаю шаг внутрь.
Тишина давит, как камень на грудь. Она живая, напряжённая, глухая, будто воздух стал густым и вязким. Я чувствую, как меня изучают, не как человека, а как мясо, как добычу, которая по глупости забрела в логово хищников. Взгляды жесткие, насмешливые, они уже решили, кем я буду здесь.
— Ну здравствуй, барыня, — голос тянется лениво, растягивая каждую букву, будто смакуя сам факт, что я
Я молчу. Я не поднимаю голову.
Мне не нужно слышать их интонации, чтобы понять — это не приветствие, это приговор.
Первая ночь — сущий ад.
Я сижу в углу, прижавшись спиной к холодной стене. Сон — это слабость. Сон — это смертный приговор.
Но они не трогают меня.
Пока.
Они играют.
Они знают, что делать, чтобы выбить из меня всё человеческое.
Шумят. Громкий смех раздаётся то в одном углу, то в другом. Кто-то водит ложкой по решётке, царапает железом по стене. Кто-то скребётся в пол, шёпотом произнося моё имя, будто бы это какая-то хищная молитва.
Они знают, что я не выдержу.
Должна не выдержать.
Второй день.
Я хочу пить.
Вода стоит на столе. Так близко.
Я медлю, но тянусь к чайнику, пальцы едва касаются холодной ручки.
И тут же чья-то грубая рука хватает его первой.
— Не положено, барыня.
Голос пустой, мёртвый.
Я поднимаю взгляд. Передо мной женщина, лицо неподвижное, без эмоций, без злобы — просто стена.
Я не спорю. Спорить — значит дать им эмоцию, дать им то, чего они хотят.
Я просто поворачиваюсь и иду обратно.
— Хорошая девочка, — смеются за спиной.
Мне хочется обернуться и врезать так, чтобы хрустнула кость.
Но я молчу.
Третий день.
Я подхожу к своей койке, хочу сесть, но замираю. Постель исчезла. Я не спрашиваю, куда. Я знаю ответ. Я сажусь прямо на холодный матрас, медленно кладу руки на колени.
Меня проверяют.
Изматывают. Давят. Медленно, методично, как удав, который не спешит убивать, а просто смотрит, как его жертва слабеет.
Но я держусь.
Я держусь, пока кто-то не делает последний удар.
— Крыса.
Они знают, как вонзить нож, не касаясь кожи.
Я поднимаю голову. Передо мной стоит одна из них, в руках — кулон. Маленький, с золотым отливом. Поднятый из-под моего матраса.
Не мой.
Подложенный.
— Крыса, — повторяет она, держа кулон за цепочку, лениво раскачивая, как палач верёвку перед казнью.
Я молчу. Но я уже чувствую, как воздух меняется. Теперь я не просто чужая. Теперь я враг. Теперь я либо сломаюсь, либо я убью их всех к чёрту.
Сижу на койке, стиснув зубы, чувствуя, как внутри все горит от злости, бессилия и усталости. "Крыса." Это слово прилипает ко мне, как грязь, которую невозможно отмыть.
Я вижу, как остальные заключенные переглядываются, кто-то ухмыляется, кто-то смотрит с откровенной ненавистью. Крыс в тюрьме не терпят.
— Что, богатенькая, решила чужое спрятать? — низкий, хриплый голос справа. Я не знаю ее имени, но знаю, что она здесь одна из "главных".