Развод. Зона любви
Шрифт:
Мои ноги касаются его бёдер, дыхание сбивается окончательно.
Я чувствую его.
Твёрдого. Обжигающего. Держущего меня так, будто я могу упасть, но он не даст.
Он смотрит.
В его глазах голод.
Настоящий, сырой, обжигающий, мужской. Его крылья носа трепещут, дыхание тяжёлое, взгляд скользит по моему телу. Я хочу сказать ему, чтобы он отстранился.
Но слова застревают в горле, когда он нагибается к моей ране.
Я замираю. Горячее дыхание касается кожи. А потом его губы.
Медленно.
Тёпло.
Я вздрагиваю,
Как борется сам с собой.
Как не хочет останавливаться.
Чёрт.
Чёрт, что он делает?!
— Не надо.
Но голос выходит тихий, ломкий, слабый.
И он слышит это. Я собираю последние силы и резко отталкиваю его.
Горин поднимает голову медленно. Наши взгляды сталкиваются.
Он дышит тяжело.
Его руки всё ещё на моих бёдрах.
Он не хочет отпускать.
Я чувствую это.
И он тоже.
Я вижу это в его глазах.
В этой голодной, безумной, животной ярости.
Но он сдерживается.
Едва.
Я дышу так же тяжело.
Но не от страха.
От него.
— Я уже доверяла мужчинам.
Голос рвётся, но я говорю.
Я хочу, чтобы он понял.
— И это закончилось тем, что я здесь.
Горин стискивает зубы.
Его руки сжимаются на мне, но он не двигается.
Он ненавидит это слышать.
— Я не он.
Голос сорванный.
Я верю?
Нет.
Я отворачиваюсь.
— Это ничего не меняет.
Я соскальзываю со стола, завязываю халат трясущимися пальцами.
Я чувствую его взгляд на себе.
Он обжигает.
Я ухожу.
Но я знаю.
Он не отпустит.
Он уже держит меня крепче, чем должен.
И я не знаю, выживу ли я в этом.
Глава 9
Марина сидела на диване, скрестив руки на груди, но дрожь всё равно пробирала до костей. 8 лет. Эти два слова не просто звенели в голове — они разрывали её изнутри. Как она могла? Глухая боль пульсировала где-то в груди, не давая дышать, не давая думать. Её пальцы впились в ткань домашнего пледа, но она даже не осознавала этого. Горячие слёзы стекали по щекам, падали на подбородок, на шею, на руки. Она не пыталась их вытереть.
Это ошибка. Это не может быть правдой.
Но суд вынес приговор. 8 лет. Как будто мама — преступница. Как будто она способна на такое. Как будто всё, что Марина знала о ней, было ложью.
Она зажмурилась, судорожно втягивая воздух. Память лихорадочно перебирала кадры, выискивая хоть что-то, что могло бы объяснить, где они с братом ошиблись. Может, мама действительно… Нет. Нет, это невозможно.
Перед глазами вспыхивают сцены из детства. Тёплый свет в кухне, когда мама поздно вечером допоздна пекла им оладьи, чтобы утром был завтрак. Её голос, ласковый, но твёрдый: "Марина, никогда не позволяй себе зависеть от чужих решений. Ты должна сама выбирать свою
Мама.
Та самая мама, которая сейчас за решёткой.
Марина сглотнула, но ком в горле только разрастался. Всё в этой истории было неправильным. Но если суд вынес приговор… значит, доказательства были. Значит, кто-то их нашёл. Кто-то их представил. Кто-то обвинил.
Её тряхнуло от осознания.
Кто-то сделал так, чтобы мама туда попала.
Но почему тогда ей было так страшно поверить в это?
— Максим, я не могу в это поверить.
Марина сжимает руками чашку чая, но пальцы всё равно дрожат. Она пытается согреться, но внутри слишком холодно.
Муж стоит у плиты, скрестив руки на груди. Он смотрит на неё с сочувствием, но в его взгляде нет сомнений.
— Марин, все улики против неё. Ты хочешь сказать, что она невиновна, если суд принял такое решение?
Она поднимает голову, ловит его взгляд, но не находит в нём сомнений. Только твёрдую, непоколебимую уверенность.
— Но это же мама…
Её голос срывается, почти шёпот.
Максим вздыхает, подходит ближе, садится напротив, кладёт ладонь на её руку.
— Я понимаю, что тебе больно. Но тебе нужно принять правду.
Марина мотает головой, сжимает губы, чувствуя, как в глазах снова жжёт.
Правду? Какую правду?
Что её мама — преступница?
Что она, Марина, 25 лет жила в доме с человеком, способным на такое?
Что каждое их "люблю", каждый вечер за семейным ужином, каждая слеза, каждая радость — всё это было ложью?
Она прикусывает губу, чтобы не разрыдаться.
Максим накрывает её ладонь своей, сжимает чуть крепче.
— Ты просто не хочешь в это верить.
Да.
Она не хочет.
Но если всё действительно так очевидно, почему внутри всё кричит, что что-то не так?
— Ты вообще слышишь, что ты несёшь?! — голос брата взрывается, острым лезвием разрезая воздух.
Марина моргает, сжимая руки в кулаки, но не отводит взгляда. В его глазах злость — на неё, на мать, на саму ситуацию. Но ещё там есть что-то страшное, более тяжёлое, чем гнев. Разочарование.
— Её поймали с уликами, Марина! — он сжимает кулаки, словно сдерживает себя от того, чтобы не размахивать руками. — Ты хочешь сказать, что это ошибка? Что суд просто так дал ей восемь лет?
— Но это же наша мать! — её голос дрожит, но не срывается.
— А отец тоже наш! — Славик делает шаг назад, качает головой, смотрит на неё, будто впервые видит. — И он говорит, что не знал. Ты думаешь, он врёт?!
Она хочет сказать "да". Хочет сказать, что не верит в то, что отец мог быть так глуп, так слеп. Но слова застревают в горле.
Славик вздыхает, проводит рукой по лицу, отворачивается.
— Я не понимаю, зачем ты это делаешь. Всё уже решено. Её больше нет.
У неё внутри что-то ломается.