Развод. Зона любви
Шрифт:
Эти руки не хотят больше отпускать.
А значит, я тоже.
Она — в моей башке. В пальцах. В снах. В злости. В теле.
Я не знаю, когда сдался. Наверное, тогда, когда впервые увидел, как она держится. Не ломается. Не просит. Не шепчет. Просто — живёт. После всего.
После него.
Я хочу защитить её так, чтобы никто больше не смог даже посмотреть на неё так, как смотрел он.
Я хочу, чтоб если хоть один ублюдок сунется — я сожру его живьём.
Да, она — осуждённая.
Да,
Да, это мина.
Да, это конец карьеры, если всплывёт.
Но, сука, я живу только, когда думаю о ней.
Так что всё.
Я принял решение.
Если придётся — я сгорю вместе с ней. Но не дам разорвать её в одиночку.
Пусть думают, что хотят. Она — моя. Уже давно.
Глава 18
Сука, я знал, что если начну — уже не остановлюсь.
Можно было отвернуться. Сказать: "Это не моё." Пожать плечами. Оставить мёртвых в покое.
Но когда она сидела напротив меня, с руками, сцепленными так, будто сама себя держала, с глазами, в которых ещё стояла та девочка, что не попрощалась с сестрой — я понял.
Я это сделаю.
Хоть сожгут потом вместе с личным делом.
Я начал с архива. Старые связи, которые должны были сдохнуть вместе с первыми указами. Один черт — телефон не меняется у тех, кто однажды прикрыл глаза и взял на лапу. Я знал, кому звонить. Знал, где искать.
— Ты чего, Горин, спятил? Это двадцать лет назад! Там всё давно закрыто.
— Ты мне нужен не за "тогда". А за то, кто был "тогда".
— Виктор? Ты с ума сошёл…
"Я давно с ума сошел, — подумал я, — Если хоть строчка в деле не так — я найду".
Папки поднимались медленно. С прокуренным дыханием. С тишиной, от которой гудели уши. Старые дела — это как косточки, закопанные в бетон. Но если знаешь, где копать — услышишь хруст.
И я услышал.
Официальная версия — девочка. Лестница. Несчастный случай.
Но потом я нашёл протокол — без подписи матери. Без экспертизы. Без анализа крови. Без паталогоанатомов…типа родители попросили без вскрытия…
Фотографий тела не было. Акт осмотра — скомканный.
Имя Виктора мелькает в показаниях охраны — "был в доме в момент происшествия". Только в финальной версии его уже нет.
Чудеса, мать их.
А потом — платёжка. Благотворительный взнос. Через три дня после смерти. Счёт — мамин. Отправитель — строительная компания, записанная на отца Виктора.
Я сидел ночью в своём кабинете. На столе — папка. В пепельнице — окурки. Тишина вокруг — звенящая.
На фото — маленькая Лена. Шесть лет. Улыбка. Молочные зубы.
Я сжал челюсти.
— Ты, мразь, её убил, — выдохнул я. — И закопал это дело так глубоко, что думал, никто не достанет. Но я достану. Потому что она моя.
Анна.
Она
Я курил, смотрел на папку, и внутри было только одно:
Если я влезу глубже — назад дороги не будет.
Но я уже влез.
По уши. По шею. По самому горлу.
Я обещал ей.
А значит — Виктору пришёл пиздец.
Я знал, что когда-нибудь это начнётся. Слухи, шёпотки, кривые взгляды через плечо, бумажные змеи, запущенные вверх по иерархии — всё это было неизбежно. Но я не думал, что так быстро. И что так низко.
Первым позвонил тот, чьё имя я давно вычеркнул из памяти. Сухой прокуренный голос, будто из могилы:
— Ты на кого рот открываешь, Горин?
— Кто ты вообще?
— Ты лезешь туда, где зона заканчивается.
— А ты откуда знаешь, где она заканчивается? — выдохнул я.
— Виктор не твой уровень.
— А ты не мой советник. Пошёл нахуй.
Повисла тишина. Звонок был не угрозой — предупреждением. Стиль, который я слишком хорошо знал. Всё, значит. Пошло. Машина включилась. Я тронул то, что трогать было нельзя. Полез в дело, из которого двадцать лет вымывали кровь, как пятно со скатерти. И теперь система обернулась.
Утром зам вошёл в кабинет с видом собаки, которую вот-вот выставят на улицу. Ни папок, ни планшета. Только глаза, в которых всё уже горело.
— Проблема, — сказал он.
— Конкретнее.
— На тебя вброс.
Он не сел, даже не подошёл. Стоял у двери, будто ждал, что меня вынесет волной.
— Что за вброс?
— Анонимка. Подписана от смены. Подробности. Фото. Слухи. Камеры. Говорят, у тебя интимная связь с Брагиной.
— И?
— И ты копаешь под Виктора Брагина. Пишут, что ты используешь архивы не по делу, закрываешь доступ к папкам, общаешься с внешними. Один из охранников говорит, что видел тебя ночью в душевом блоке с ней…
Я закурил. Спички дрожали в пальцах. Сигарета подскакивала к губам, будто у неё тоже начался тремор.
— Кто писал?
— Мурин. Точно он. Мы узнали почерк, но он успел пустить это в верха. Бумаги уже ушли в управление.
— Он подписался?
— Нет. Но это неважно. Система не ищет справедливости. Она ищет, кого трахнуть.
Я молчал. Дым резал носоглотку. Где-то в груди щёлкнуло. Негромко, но навсегда.
Потом была тюрьма. Стены. Люди. Шепчутся. Смотрят в спину. Те, кто раньше отводил глаза, теперь вымеряют. Ходят, будто с линейкой в руках: когда ты свернёшь, как часто заходишь в блок, как долго задерживаешься. А бабы… бабы чувствуют всё раньше всех. Они уже улыбаются Анне не так. Уже смотрят на неё, как на проклятую.