Развод. Зона любви
Шрифт:
Я не думала. Даже не решила. Это было тело, что двинулось вперёд. Это был внутренний зверь, что рванул с цепи. Это была я, но уже не та, что плакала в подушку. А та, что знала цену боли, унижения, беспомощности — и не могла смотреть.
Я врезалась в них, как волна. Оттолкнула первую, второй врезала плечом, третей — ногой в бедро. Рёв. Маты. Ответный удар в скулу. Потом ещё один, в бок. Всё плыло. Гул в ушах. Слёзы — от ярости. Я визжала, вырывалась, тянула их от неё, и та, на полу, цеплялась за мою ногу, как утопающий за последнюю доску.
Боль пришла потом. Где-то в боку что-то тянуло. В пальцах
Потому что теперь, в этих стенах, я не была ни "любимицей", ни "подстилкой", ни "жертвой". Я была человеком, и они это почувствовали.
Глава 21
Конверт был плотный, с чётким штампом и сухой подписью на наклейке. Его передали через адвоката — равнодушного, молодого, с глазами, в которых не было ни участия, ни усталости. Он протянул мне бумажный прямоугольник так, как подают бланк о расписке. Но для меня это было нечто большее. Это было как письмо с того света, откуда возвращаются не люди, а призраки — только чтобы напомнить, что когда-то у них было имя.
Мои пальцы дрожали. Не потому, что боялась прочесть. А потому, что впервые за эти годы что-то во мне дрогнуло не от ужаса, не от боли, не от обиды. А от ожидания. От того самого чувства, которое я когда-то закопала, как щенка, которого не могла прокормить. Надежда. Она ожила в груди — сквозь бетон, сквозь холод, сквозь мерзкие ночи и шёпоты подушек. И зашевелилась — живая, теплая, непрошеная.
Я разорвала конверт осторожно, будто боялась раздавить что-то хрупкое. Внутри были бумаги. Несколько листов. Стандартизированных, юридических, с холодными абзацами, подписями, копиями печатей. Но я знала, чьими руками они собраны. Чьей болью. Чьей любовью. Чьей яростью.
«Свидетельские показания, ранее скрытые… Новая экспертиза, доказывающая отсутствие состава преступления… Подделка улик…»
Каждое слово било током по груди. Как будто кто-то изнутри разворачивал плотно сшитую оболочку — шов за швом, нерв за нервом. И я не могла остановить это. Не хотела.
Он сделал это. Владимир. Он выполнил обещание, данное не под присягой, а шёпотом, между стуком дверей и скрежетом решёток. Он не забыл. Не сдался. Не бросил. Где-то там, снаружи, за пределами этих серых стен, он сражался за меня, пока я выживала.
И теперь — наступила отдача.
Я сидела на койке, склонившись над бумагами, как над письмами с того мира. И не могла дышать. Воздух был густой, как мед, но в горле — колол. Слёзы не лились. Просто глаза стали горячими. Плечи затряслись. Это не был плач. Это был первый вдох. По-настоящему живой, полный. Как у того, кто выбирается из-под завала.
Я больше не была просто номером в системе. Я больше не была тенью женщины, когда-то имевшей право говорить. Я — Анна Брагина, и я держала в руках доказательство того, что всё это время была права. Меня можно было унизить, запугать, обесчеловечить, но истину не сжечь. Он это знал. Он не дал им похоронить меня заживо.
Освобождение — не случилось. Ещё нет. Но оно было на горизонте. Я чувствовала его запах — как грозу перед дождём. Я слышала, как он хрустит
И я встану. Поднимусь. Дойду до конца.
И выйду.
Потому что теперь я знала точно — моя свобода уже идёт ко мне навстречу.
Она курила, прислонившись к косяку двери, щурясь от табачного дыма и недоверия. Рита никогда не задавала лишних вопросов, но чувствовала всё — как зверь чувствует смену ветра перед грозой. Я подошла к ней не потому, что хотела говорить. А потому что не могла больше молчать. Потому что внутри меня что-то выросло. Что-то, что уже не помещалось в грудной клетке. Оно било в рёбра изнутри, вырывалось наружу — не криком, не слезами, словами.
Я встала рядом. Словно бы просто дышала тем же воздухом. Но он был другим. Впервые за долгое время — моим. Не отравленным, не вонючим, не чужим. Он отдавал пеплом, но в нём больше не было страха.
— Я больше не боюсь, — сказала я.
Голос был ровным. Даже слишком. Без дрожи, без надрыва, без привычной шероховатости выживальщицы. Это был голос той, кто пережила всё. Кто не просто осталась на ногах — выросла корнями в бетон и прорвалась сквозь него вверх.
Рита молчала. Только щёлкнула пеплом, как будто хотела сказать что-то, но передумала. Я продолжила, глядя прямо вперёд, в пустоту коридора, в этот вечно чёртов прямоугольник будущего, который раньше пугал, а теперь — манил.
— Пусть зовут как хотят. Пусть плюют. Пусть шепчутся. Меня это больше не касается. Я — уже не здесь. Я выйду. И они никогда не смогут меня тронуть. Никогда.
Эти слова не были защитой. Не были бронёй. Это была декларация победы, вышитая по коже рубцами. Не на показ. А на память. Они не должны были услышать — достаточно, что я знала. Что я верила. Что теперь эта вера не лежала под камнями, а стояла на ногах, готовая идти. Уверенно. Молча. До конца.
Рита повернулась ко мне — чуть. В её взгляде не было сюсюканья, не было жалости. Только странное уважение. Как у собаки, которая признаёт в тебе не хозяина, а равного.
— Ну что ж, — сказала она, затушив сигарету. — Тогда иди. И не оглядывайся.
И я поняла — всё действительно изменилось. Не снаружи. Внутри.
Теперь не они решают, кем мне быть.
Теперь — я сама.
Меня вызвали без предупреждения. Без контекста, без причины. Просто — «К Бурцевой». Сухо, как приказ. Имя новой начальницы шептали по корпусу с опаской: она была из тех, кто ломает не кулаками — дисциплиной, словом, контролем. Холодная. Жёсткая. Без единого сбоя. Женщина, у которой даже тень не смеет отставать. И всё равно я не дрогнула. Просто встала. Просто пошла. Как будто всё внутри уже готово было ко всему.
Её кабинет был стерилен до абсурда. Металл. Стекло. Холод. На столе не было ни рамок, ни бумаг с беспорядочными пометками, ни привычных слоёв пыли от запущенности — только папка. Ровная. Закрытая. Чёрная, как воронка. И она. Сидела за столом, как на троне. Спина прямая. Руки сложены. Взгляд — острый, цепкий, как лезвие, воткнутое между рёбер без малейшей крови.
Я села по её кивку. Молча. Почти беззвучно. В голове стучало одно: «Что теперь?»
Она открыла папку, не глядя на меня. Проговорила, будто читала приговор. Или… наоборот.