Развод. Зона любви
Шрифт:
Я старалась идти ровно, не гнуться, не смотреть в пол. Но тело выдавало. Оно вибрировало изнутри. Кожа — чувствительная, будто натянута, как струна. Воздух — слишком сухой. Ткань робы — шершавее обычного. Всё раздражало. Всё возбуждало. Всё было о нём.
Рита лежала на шконке, курила. Папиросу держала двумя пальцами, как будто это был кубок. Смотрела в потолок, но я знала — чувствовала: она ждёт.
Я молча села на свою койку. Сняла тапки. Прислонилась к стене. Сделала вид, что просто устала.
— Как вода? — прозвучало лениво.
— Тёплая, — ответила я, не глядя.
— А ты холодная, — сказала она тоном, как будто отмечала задание в тетради. — Была. До этого вечера. Сейчас… теплее. Слишком.
Я молчала. Смотрела в трещину на стене, будто в ней был выход. Но он — за решёткой. В другом коридоре. С ним.
— Ты с ним была, — сказала Рита так просто, как будто речь шла о смене постельного. — Прямо сейчас. В душевой. Или возле. Неважно.
Я сжала губы. Резко. Сердце стукнуло глухо.
— Не волнуйся, Света спит, а я старая, мне уже не интересно, кто с кем и сколько раз, — затянулась, выпустила дым вверх. — Только скажу одно. То, что между вами, Анна… это уже не игра.
Я посмотрела на неё. Впервые — в упор.
— А ты думала, я играю?
— Нет. Но ты думала, что ещё сможешь вылезти. Отвязаться. Пережить. — Она загасила окурок, вдавила его в край тумбочки. — Не сможешь.
Я откинулась на спину. Закрыла глаза. Его запах всё ещё был на моей коже. И если бы даже весь мир пошёл против меня… я бы не сдвинулась с места. Я уже не могла.
— Я и не хочу, — тихо сказала я.
Рита не ответила. Просто отвернулась к стене.
А я лежала, слушая дыхание соседок, и чувствовала, как в груди разрастается что-то дикое, острое, настоящее.
Я его.
И ничего в этом мире уже не могло изменить этот факт.
Шепот в тюрьме — это не просто звук. Это змея. Она ползёт по трубе, по полу, по спинкам шконок, просачивается сквозь решётки, цепляется за уши и тянет туда, где больно. Один раз услышали в столовой — и всё. На следующий день уже знали в медсанчасти, на посту, в прачке. И даже на верхнем этаже, где окна с замазанным стеклом и двери с электронным кодом.
— Говорят, Горин ходит к ней, как к бабе.
— Говорят, в карцере она от него не выла, а стонала.
— Говорят, в душевой кто-то видел, как он выходил через пять минут после неё.
— Говорят…
— Говорят…
Глава 17
Я слышала — в курилке, на прогулке, в проходе мимо хозблока. Лица не смотрели в глаза. Зато шеи поворачивались. Плечи напрягались. Взгляды жгли. Не прямо — по касательной. С прищуром. С ядом.
Я шла по коридору и чувствовала, как каждый шаг отдаётся эхом. Тюремным. Не шагом человека — шагом объекта. Мишени. Указанной. Ненужной. Особенной. А здесь особенность — это приговор.
В камере я вошла в тишину. Света лежала на койке, пряталась в наушниках. Рита сидела на табуретке, курила. Опять. Как будто выкуривала всё дерьмо, что налипло
— Садись, — сказала она, даже не взглянув. — Поговорим.
Я присела рядом, глядя в бетонный пол. Пальцы сами теребили край рукава.
— Слухи, — сказала она просто. — Пошли. Громко. Вниз и вверх. Даже бабка со второго знала до того, как чай остыл.
Я не ответила.
— Это паршиво, Анна. Не романтично. Не красиво. Просто — паршиво.
Она повернулась, посмотрела на меня пристально. Как хирург перед разрезом.
— Ты думаешь, ты теперь под его защитой? Ага. Возможно. Но и под прожектором. Ты его ахиллесова пята. Если кто захочет ударить — ударит по тебе.
Я сглотнула. Слишком сухо во рту. Глаза жгло.
— Зависть — это зараза. Здесь особенно. Ты ешь лучше — ненавидят. Ты улыбаешься — ненавидят. Ты получаешь… — она затянулась, — …его.
— Я не просила.
— Оно всегда так начинается, — пожала плечами. — Но теперь неважно, просила ты или нет. Он в тебе. Значит, ты слабое место. А в этой дыре слабое место — это лакомый кусок.
Я смотрела в стену. Молча. А в животе будто начало что-то медленно, но верно затягиваться в узел.
Рита потушила папиросу.
— Если хочешь дожить до выхода, тебе придётся быть не просто умной. Тебе придётся быть жестокой.
— Я не боюсь, — выдохнула я.
— Бойся, — сказала она. — Не за себя. За него. Потому что теперь, когда ты для него — больше, чем "номер и срок", он для них — не начальник. А мужик, которого можно укусить через бабу.
В кабинете пахло табаком. Горьким, настоящим, как у отца. Он сидел у окна, приоткрыв раму, и выпускал дым наружу, но всё равно в воздухе стояла та самая густая вуаль — не вонь, а запах усталого мужика, который не может уснуть, пока не докурит до тлеющего бычка.
Я сидела напротив. Руки на коленях, пальцы сцеплены. Чай давно остыл, но я всё ещё держала кружку — просто чтобы что-то держать, пока говорю.
— Её звали Лена, — начала я. Тихо. Без нажима. — Моя младшая. Ей было шесть лет.
Он выдохнул дым. Медленно. Как будто слышал это имя впервые, и ему нужно было выдохнуть, чтобы принять его.
— Погибла двадцать лет назад. Сказали — несчастный случай. Упала с лестницы. В доме отдыха. Умерла на месте. Закрытый гроб. Я не успела попрощаться.
Я смотрела не на него. На край стола. На пепельницу, полную окурков. Он не перебивал. Только курил. Спокойно. Как будто знал, что эта история требует дыма. Вязкости. Молчания.
— Родители… они выжили, но как будто умерли вместе с ней. Отец запил. Мать молчала месяцами. А я… я выросла быстро. Слишком быстро.
Голос сорвался. Я сделала паузу. Он не дёрнулся. Не потянулся за словами утешения. Только выдохнул ещё одну струю дыма — прямо в темноту, за окно.
— Тогда я не задавала вопросов. Было больно, но я была ребёнком. Пока… пока не вышла за Виктора.