Развод. Зона любви
Шрифт:
Но он дал.
И зона это поняла. Она как сука — чует, когда ты остался один. И начинает жрать. Сначала по капле. Потом — вгрызаясь.
А я… я стою. Пока стою. И дышу.
Лезвиями по нервам.
Когда вошла в камеру, там уже пахло тухлым молоком и поджаренным злом. Воздух был тяжёлый, как занавес перед самым началом бойни. Я почувствовала это спиной — тишина была не просто тишиной, она смотрела. Ждала.
Я шагнула внутрь, и в этот момент кто-то хрипло усмехнулся.
— Ну всё, принцесса вертухая вернулась.
Пальцы заныли от того,
«Без вертухая ты — пустое место. Молчи, пока не поздно.»
И тут Рита поднялась. Не шумно, не демонстративно — просто встала, как дерево, которое решило, что теперь будет стволом между мной и этим дерьмом.
— Отъебитесь от неё, — бросила она, не повышая голоса. Но голос её резанул воздух, как треск кнута.
— Твоя подружка без крыши теперь, Ритка, — осклабилась одна из тех, кто не может жить без крови на губах. — Посмотрим, как она теперь выкрутится.
— Посмотрите, — сказала Рита. — Только считайте зубы потом.
Все снова затихли. Но не потому что испугались. А потому что вкус появился. Кровь учуяли. И я знала: это только начало.
Я подошла к койке, выдернула простыню, смяла и швырнула в угол. Бумажку порвала, не глядя. Села. Глубоко вдохнула. Сердце билось медленно, но гулко — как в камере пыток. Каждое сокращение — как отсчёт.
Рита села рядом, закурила. Долго смотрела в потолок, потом сказала глухо, без эмоций:
— Здесь уважают только тех, за кем кто-то стоит. Теперь ты — одна. Поняла?
Я посмотрела на неё. Не испуганно. Не гордо. Просто — прямо.
— Я уже была одна. И выжила.
Пауза. В ней было всё.
— И сейчас выживу.
Рита молча кивнула. Не потому что верила. Потому что знала: так говорят те, кто действительно могут.
И я не знала, как долго продержусь. Но внутри всё было острым. Живым. Настоящим.
И я больше не хотела, чтобы меня спасали.
Теперь — либо я сама, либо пусть меня никто не хоронит.
В душевой было душно, как в глотке у зверя. Вода текла вяло, будто неохотно, оставляя на полу мутные лужи, как застоявшаяся кровь. Пар поднимался в потолок, и стены потели, как перед смертью. Я зашла туда, как обычно — быстро, не оглядываясь, с мыслью только о том, чтобы смыть с себя сегодняшний день, сегодняшнюю грязь, сегодняшние взгляды, сегодняшнюю боль. Я не слышала шагов. Тишина была такой плотной, что даже собственное дыхание казалось лишним. Только когда вода зашипела чуть громче, чем надо, и в отражении мокрой плитки дрогнуло чужое движение — я поняла.
Они стояли в углу. Две. Из четвёртой камеры. Не те, кто рвутся к власти, не те, кто плюются ядом. Те, кто молчат — и делают. В лицах ничего: ни страха, ни ярости, только кривые тени, полусгнившие улыбки, из тех, что липнут
— А ну-ка покажи, как вертухая ублажала, — проговорила одна, и голос её был не грубым — масляным. Липким. Таким, от которого мерзко, будто в ухо кто-то плюнул.
Я не пошевелилась. Смотрела. Ровно. И медленно отступала назад, к стене. Но они уже пошли. Спокойно, методично. Без лишней суеты.
Первая схватила меня за плечо, резко, с силой, сдвинув моё тело в сторону. Вторая — за волосы. Потянула. Голову отдало вспышкой боли, но не той, что ломает. Той, что включает инстинкт.
Они думали, я буду молчать. Что я закроюсь. Что заплачу. Что опущусь.
А я — взорвалась. Резко. До крика. До грани.
Я рванулась. Выворачиваясь, словно змея, я ударила локтем — точно, в висок. Одна пошатнулась, зашипела. Вторая дернулась, но я уже вцепилась в её запястье зубами. Сильно. До крови. Почувствовала солёное тепло на языке. Почувствовала, как дрожат её пальцы. Почувствовала, что живу, потому что сражаюсь.
Они не ожидали. Они растерялись. Этого хватило.
Я вырвалась. Грудь сдавлена, колени гудят, волосы растрёпаны, дыхание рваное, как после драки за жизнь. Я отступала назад, к выходу, как загнанное, но раненое животное — готовая укусить ещё раз, если сунутся.
Дверь распахнулась, будто взорвалась. Вошли охранники. Не сразу. С паузой. Как будто им дали команду не спешить. Один схватил меня за локоть. Не аккуратно — с силой, как будто я виновата. Второй оттеснил меня к стене. Третий остался стоять.
— Всё, тихо, тихо, — проговорил один, будто гладил, но хватка не отпускала.
На тех — ни слова. Ни движения. Ни "встать", ни "руки за спину", ничего. Они стояли, не пряча усмешек.
Как будто знали: их не тронут.
Как будто это была игра, и я — проигравшая.
Меня вытаскивали за шиворот. Я шипела, вырывалась, всё ещё готовая вцепиться зубами, если надо. Но их руки были тверже. Закон — против меня. Потому что я не в форме. Я — заключённая. И ещё — "его".
В коридоре пахло холодным железом. Воды уже не было. Только капли, что ещё падали с моих волос, на пол. Каждый шаг отдавался эхом — и я знала, что этот звук слышен всем.
Когда я вошла в камеру, там стояла мёртвая тишина. Такая, от которой звенит в ушах.
Потом кто-то фыркнул. Высоко. Женственно. Презрительно.
— Снова любимка режима.
Я не ответила. Я не дрогнула. Я не закрылась. Просто села на свою койку, мокрая, как выброшенный труп.
Но внутри меня пульсировало одно-единственное слово:
Выживу.
Глава 20
Конверт был потертый, по краям мятый, с отпечатками чьих-то чужих, спешащих пальцев. Он не кричал о себе, не манил яркой бумагой, не пах духами, но я узнала его сразу. Как узнают во сне голос любимого человека, даже если сто лет не слышал. Как узнают шаг среди сотни шагов в коридоре, даже если всё в этой тюрьме давно смешалось в глухой, невыносимой каше звуков.