Развязка петербургских тайн

Зобин Вадим

Иван расхохотался.

— Однако, философ тебе попался... В мировом масштабе мыслит... Кто ж таков?

— Обещала тебе не говорить...

— Обещание — дело святое.

— Я тебе, Ваня, сейчас одну вещь скажу. Толь­ко ты обещай, что не будешь смеяться.

— Что такое?

— Ну, пообещай.

— Клянусь, что не буду смеяться, что бы смеш­ного я ни услышал.

— Еду я вчера по-над Варвариным оврагом, зна­ешь, там еще ручей по дну течет... Часа два было пополудни, и вдруг вижу, впереди, саженях в пя­тидесяти от меня,

человек идет... Одет по-городс­кому, в руке саквояж. Тут на двадцать верст в ок­руге никого, кроме крестьян, не встретишь. Я Рябинку в галоп послала, думаю: «Кто ж здесь пеш­ком ходит?» Человек этот обернулся, и мне вдруг показалось, что это... Ты только не смейся...

Уп­равляющий князей Шадурских.

Иван и не думал смеяться.

— И что было дальше?

— Человек этот как будто меня испугался и бросился с дороги в лес...

— А ты?

— Я тоже испугалась. Хотя, впрочем, был не страх, а что-то другое... Но ведь этого не может быть! Матушка и дядя Николя поехали за ним в Петербург.

— Все может быть, Маша. Я видел, что твори­лось с ним, когда я сумел выложить за тебя больше денег. Он психически нездоров... Он решил, что без тебя у него нет жизни. Такие люди очень опасны.

Иван подошел к жене, обнял ее. Маше стало хорошо и покойно.

— Скорее всего, мне показалось...

— Надо быть осторожной...

— Что же мне, из дома не выходить?.. Я буду брать с собой кнут. Дядя Николя обучил меня с ним обращаться. Это — оружие!

Дом фон Шпильце. Петербург.

С первым визитом по прибытии в Петербург Платон Алексеевич Загурский отправился к фон Шпильце.

— Здравствуйте, дорогой Платон Алексеевич.— Генеральша вышла встречать Загурского на лестни­цу. — Посвежели, отдохнули, загорели... Сколько сердец в Петербурге забьется в сладостном востор­ге, глядя на вас, друг мой... О, где мои двадцать лет?!

— В той же туманной дали, что и мои двадцать пять... А вы похудели, голубушка... Диета? Нервы? Может быть, что-то беспокоит?

— Здоровье — тьфу-тьфу... Но дела измучили совершенно.

Они прошли в кабинет, Амалия Потаповна рас­порядилась насчет кофе.

— Как отдохнули? Как здоровье вашей очаро­вательной супруги?

— Отдохнул хорошо... Правда, через неделю на­чал считать дни до отъезда...

Я, оказывается, бо­лезненно скучаю по России.

— Что вы говорите?!

— У этой странной болезни есть даже научное название... Ностальгия.

— Где были, что видели? — спросила генеральша.

— Почти безвыездно более трех недель пробы­ли в одной швейцарской деревушке... Деревуш­ка вроде нашего уездного городка, только много чище. Природа, конечно, сказочная. Горы, пропас­ти, водопады... До того красиво, что иной раз ло­вил себя на мысли: а уж не грезы ли все, что ви­дишь?.. Не волшебный ли сон?

— А как называлась эта деревня?

— Ну, это...— Загурский

хлопнул себя по лбу. — Черт, забыл... Сейчас, сейчас вспомню... Старею, Амалия Потаповна... Ранний склероз...

— Лихтендорф, — подсказала Амалия Потапов­на.

— Конечно! Несомненно, Лихтендорф...

Амалия Потаповна понимала, что Загурский ер­ничает, заставляет ее расспрашивать, но ничего не могла поделать и исполняла уготованную ей роль.

— Встретили кого-нибудь из соотечественни­ков?

— Что вы! Это такая глухомань... Вроде наше­го Торжка... Правда, живет там одна русская се­мья... Живут как простые крестьяне. Корову дер­жат... Вы много них еще до отъезда рассказывали...

— Разве?

— Да, да... Ковровы...

— Ах, Ковровы... Ну, и как они?

— Жена очень болезненная... Неврозы, исте­рические состояния... Сергей Антонович,

так зо­вут господина Коврова, узнав, что я доктор, по­просил меня осмотреть больную и, в случае необходимости, провести курс.

— Ну, и что?..

— Сначала наступило ощутимое улучшение, и мы все наполнились надеждой и благодарили Бога. Но однажды Юлия Николаевна чего-то сильно ис­пугалась, и произошло резкое обострение болез­ни.

— В чем оно выразилось?

— В полном помутнении рассудка. Мания пре­следования... Боязнь быть похороненной заживо... Словом, крайняя форма паранойи.

— Как жаль! Совсем молодая женщина... И что собирается предпринять господин Ковров?

— Он привез из Цюриха врачей. Был консилиум. Врачи подтвердили правильность моего лече­ния... Но приговор был безжалостный: необрати­мое помутнение рассудка. Врачи предложили Ков­рову поместить жену в лечебницу, но Сергей Антонович наотрез отказался.

— Грустная история, — сказала Шпильце. — Но что поделаешь, в мире столько горя... Надо жить и творить добро.

— Кстати, о добре... Насколько мне помнится, Амалия Потаповна, вы должны мне небольшую сум­му. Я никогда не посмел бы напоминать вам, но в настоящее время испытываю затруднения... Поиз­держался в дороге...

Амалия Потаповна наморщила лоб, как бы вспо­миная, о чем может идти речь...

— Нельзя ли напомнить, о какой сумме идет речь?— спросила она. — У меня сейчас от всячес­ких расчетов голова идет кругом.

— Двадцать пять тысяч, драгоценная Амалия Потаповна.

— О, это огромная сумма! Здесь явно какое-то недоразумение... Я не могла забыть о таких день­гах...

— Хорошо, Амалия Потаповна. Я сейчас все вам напомню... Мы с вами договаривались об од­ном предприятии...

— Не надо, Платон Алексеевич,— прервала его генеральша. — Я все равно не вспомню. Мне ка­жется, что я уже давала вам двадцать пять тысяч. И мне кажется, что этой суммы вам более чем до­статочно.

— Ну, что ж,— спокойно сказал Загурский. — Я вас понял... Вы решили не выполнять условия нашего договора... Я могу с этим только смирить­ся... Не идти же мне к мировому...