Рекламная любовь
Шрифт:
— Теперь кусай, только понемножку. И говори.
И Маша откусила нежнейшее, свежайшее пирожное. И даже зажмурилась от удовольствия… И проговорила весь текст, успев ухватить и второе пирожное.
— Стоп! — рявкнула Вобла. — Ну и как, по-твоему? — обратилась она к Маше.
Та пожала плечами.
— По-моему, просто отлично, — тихо сказал оператор. — И переснимать не нужно.
— Кто здесь режиссер? — рявкнула на него Вобла. — А по-моему, отвратительно! Сидишь неестественно. Спину гнешь, будто ты на гимнастическом помосте. Глаза прижмуриваешь, словно у тебя в них песку по килограмму
Щелкнула хлопушка. Маша поняла, что забыла слова. Она держала телефонную трубку, смотрела на пирожные… и не могла вымолвить ни слова.
— Стоп! Ну что мы молчим?
— Текст забыла… Вспомнила! — вскричала Маша.
— «Забыла, вспомнила»… — передразнила Вобла, — Привезут недоразвитых… Третий дубль. Мотор!
Они отсняли двадцать дублей. Каждый чем-то не устраивал. То не так выгнулась, то не так согнулась. То улыбайся, то не улыбайся. «Как ты ешь? Ты любишь пирожные, понимаешь?» — орала Вобла. Маша их уже ненавидела. И пирожные, и Воблу, и всю свою дурацкую жизнь. В конце концов она попросту разрыдалась. И Вобла сразу как-то успокоилась.
— Нечего реветь! Ты что думала, актером быть — это срывать цветы удовольствий? Ладно, кое-что получилось. Можно смонтировать. Не знаю, понравится ли Трахтенбергу, но я сделала все, что могла, — заявила она.
Оператор тяжело вздохнул и сочувственно посмотрел на Машу. Та сидела на стуле, опустив плечи, глядя в пространство пустыми заплаканными глазами.
«Словно из гестаповских застенков вышла, — подумал он. Опять отбракуют хорошую девчонку. Сколько их проходит здесь, через эту «фабрику грез». И ни одна не устраивает. А ведь все могли бы сниматься! По крайней мере, большинство. Сказать им ласковое слово, растормошить, рассмешить — такие могли бы быть чудные ролики! Они и так получаются хорошими. Но, как правило, именно первые дубли. Потом Вобла замордовывает девчонок до полусмерти. И они не проходят отбор. И эта девчонка не пройдет. А как хорошо все сделала с первого раза. Именно первый дубль и будет запущен в производство, так уже бывало. Кому это нужно?» — недоумевал про себя оператор, устроившийся сюда недавно и не знавший, разумеется, всех тайн этого двора.
Когда Машу увезли из павильона, туда явился Трахтенберг.
— Ну как там ролик с пирожными? Кто снимал? — поинтересовался он.
— Волегжанина, — доложили начальству.
— Позовите.
Побежали за Воблой.
— Ну что там у вас получилось?
— Ах, Арнольд Теодорович! Это сплошная мука! Девочка, конечно, хорошенькая, но абсолютно бесталанная. Я с ней измучилась. Двадцать дублей! Кое-что все-таки вышло. Но на последнем дубле. Чего мне это стоило, не могу передать!
— Что ж, давайте посмотрим.
К этому моменту пленка была уже смонтирована таким образом, что первый кадр стал последним. Арнольд увидел и неестественную позу, ту, с перегнутой спиной. И испуганные глаза. И «я забыла слова…» И слезы в три ручья. И последний дубль.
— Что ж, вот это то, что нужно! Последний дубль — это отличная работа.
— Да, но чего мне это стоило! Сколько пленки перевели, сколько времени!
— То есть, вы считаете, что она не перспективна?
— Абсолютный
— А я делал на нее ставку…
— Напрасно, Арнольд Теодорович, увы, напрасно. Она не актриса и никогда ею не станет. Слава богу, что хоть что-то получилось.
— Благодаря вашему мастерству, — не преминул отметить Арнольд.
— Что вы, я просто делаю свою работу, — как бы засмущалась Волегжанина.
— Ну хорошо. Вы свободны.
И они расстались довольные друг другом. Волегжанина прекрасно знала свою роль: отбраковывать хороший материал. Ибо ни одна из девушек, снимавшихся в рекламе, не должна была «застрять» здесь надолго. Их отбирали не для киношной карьеры… Совсем для других целей. Но выглядеть все должно было пристойно.
Машу привезли в ту же квартиру. Она скинула туфли, прошла в спальню, рухнула на постель и дала наконец волю слезам. Все было совсем не так, как она себе представляла. Совсем не так! Конечно, она слышала о трудностях актерской профессии. Но чтобы так… Чтобы до такой степени унижали… Унижали все, кому не лень: водители и какие-то жуткие бабы, «шестерки», которые сами гроша ломаного не стоят! Гример, костюмерша, сказавшая, что у нее, Маши, жирный живот! Какая ложь! Живот был плоским! На себя бы посмотрела, жирная корова! А эта Вобла? Это вообще что-то запредельное. Если все режиссеры, такие, непонятно, как еще актеры остаются в живых! И если все режиссеры такие же, понятно, отчего артисты вообще сплошь и рядом спиваются и умирают во цвете лет! А я не хочу умирать, всхлипнула Маша. Я еще такая молодая…
И что же делать? Вернуться назад, в «угол» Александры? Увидеть глаза Сережи, Аллюрьевны? Вернуться к вечному позору? Нет, нет и нет!! Нужно выйти на улицу, погулять, что ли, отвлечься. Но Маша вспомнила, что она взаперти! Что же это такое? Зачем они держат ее здесь как… заложницу, что ли? Может, за нее выкуп попросили, мелькнула совсем уж бредовая мысль. У кого попросили? У Сережи? Это просто смешно! О Сергее думать не хотелось категорически! Она запретила себе это. Позвонить Наде, узнать, как он? Вообще кому-нибудь позвонить…
Она вскочила, бросилась к телефону. Никакого гудка не было слышно. Проверила, включена ли вилка в розетку. Все в порядке. Но ей же сюда звонили! Это что, получается, что ей могут позвонить, а она — нет? И от этого простого открытия ей стало по-настоящему страшно.
Телефон вдруг зазвонил. Маша подскочила на стуле, боясь брать трубку. Но звонки продолжались.
— Алло? — не выдержала Маша.
— К вам едет Арнольд Теодорович. Примите душ и переоденьтесь, — сказал мужской голос.
И все. Короткие гудки.
Маша выключила душ, завернулась в широкое полотенце, другим промокнула волосы, нацепила на ноги шлепанцы, прошла к зеркалу, расчесала щеткой волосы, думая, сделать по-быстрому маску для лица или просто нанести легкий крем.
Что-то изменилось за ее спиной. Она увидела в зеркале отражение Трахтенберга, который подпирал плечом дверь ванной комнаты.
— А-ах, — прямо как в романах воскликнула Маша.
— Переигрываешь, — усмехнулся Трахтенберг.
— Почему? — растерялась Маша. Она вообще не играла. Возглас вырвался непроизвольно.