Реквием
Шрифт:
Когда она свернула у Яффских ворот, в приемнике, транслировавшем джаз, возникли помехи, звук то исчезал, то снова появлялся. Шум и треск заглушали музыку. Шерон покрутила ручку настройки, но это не помогло. И вдруг небо впереди нее прогнулось, словно на него давила огромная тяжесть, и стало складываться. Разинув рот от изумления, она нажала на тормоза; колеса взвизгнули, зацепившись о сухой раскаленный поребрик. Машину затрясло и развернуло почти поперек улицы. В приемнике что-то щелкнуло, помехи прекратились, и внятный женский голос наполнил эфир: «Я задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь… Мне нечем дышать…»
Голос
– Вид у тебя хуже некуда, – заявила Тоби, когда Шерон влетела в приемную на Бет-Хакерем.
Она держала в руках губку и пластиковую бутылку с распылителем. Хотя Тоби руководила реабилитационным центром, она собственноручно мыла и чистила окна, меняла перегоревшие лампочки и носила в сумочке набор отверток. Ей исполнилось семьдесят лет; она была основателем центра, психологом-фрейдистом и в те моменты, когда не занималась руководящей работой или уборкой, – хорошим другом.
– И тебе следовало быть здесь еще полчаса назад, – добавила она.
– У меня произошла неприятность, – ответила Шерон.
Тоби развела руки в стороны:
– Это можешь мне не говорить. Переживай свои кризисы, приходи на полчаса позже. Только тут с утра сидит твоя старая подруга Кристина, вся в «белом тумане», и безостановочно повторяет твое имя. Может, мне поговорить с ней? Вдруг что-нибудь получится?
«Белый туман» означал на их жаргоне серьезное психическое расстройство. Кристина была их бывшей пациенткой, которая прониклась особым доверием к Шерон.
– Когда она пришла? В каком она виде?
– В каком виде? В голом, дорогуша. Она появилась здесь с первыми лучами солнца абсолютно голая.
– Иду прямо к ней.
– Поосторожней там – все-таки «белый туман». И не забудь, что через час у нас совещание персонала.
Шерон зашла в помещение, называвшееся «комнатой белого тумана». Перед входом в нее полагалось снимать обувь. Здесь работали с клиентами в случае обострения болезни, и потому стены были звуконепроницаемыми, на полу лежали ковры, мебель была мягкая. В этой комнате орали, вопили и рыдали. Ею пользовались не очень часто, – для большинства женщин, пристрастившихся к бутылке или наркотикам, реабилитация была длительной и рутинной работой. Однако время от времени ту или иную пациентку окутывал «белый туман».
Кристина сидела на полу, закутавшись в белый купальный халат реабилитационного центра. Ее длинные черные волосы ниспадали на лицо. Сквозь висящие пряди проглядывала розовая припухлость вокруг глаз. Шерон подошла и села рядом с ней.
– Привет, сестренка, – спокойно произнесла она.
Никакого ответа. Шерон отвела назад закрывавшие глаза пряди.
– Почему ты пришла сюда голой? – спросила она ровным тоном. – Что за идея?
– Я тебе не сестренка, – ответила Кристина, отворачиваясь.
– Ну, не сестренка так не сестренка.
– Где ты была? Где ты была, когда я пришла сюда?
– Я же не живу здесь, Кристина, не провожу здесь все свое время. У меня, знаешь ли, есть дом, есть личная жизнь.
Впервые Кристина попала в их центр после того, как ее судили за употребление наркотиков. Они отучили
Шерон помнила, какое выражение было у Тоби, когда Кристина сообщила им эту добрую весть. Под маской наигранного оптимизма на лице Тоби читалась та же тревога, какая владела и Шерон.
– Это замечательно, дорогая. А в какой религии?
– Я адвентистка.
Шерон прикусила губу. Тоби была опытнее и быстрее пришла в себя. Она расцеловала Кристину, затем они помогли ей собрать вещи и, после небольшого прощального ужина с участием персонала и живущих В центре клиенток, проводили ее.
– Три месяца, – прошептала Шерон, глядя вслед Кристине, удаляющейся со своим чемоданом.
– Меньше, – отозвалась Тоби. – Меньше.
Она была права. Прошло два месяца, и Кристина снова была с ними. Лечение можно было начинать с начала.
– Кристина, ты не скажешь мне, почему вернулась сюда?
– Ша-на-на-на-на, ша-на-на-на.
Это была ее излюбленная уловка – напевать какой-нибудь популярный мотивчик. Легкий щит, пробить который часто было невозможно. Шерон вздохнула. Все это было хорошо знакомо ей, от начала и до конца.
– Прости, у меня нет времени слушать твое пение. Мне оно надоело.
– Ша-на-на-на. ША-НА-НА, на-на-на.
– Помолчи, Кристина.
– Ша-на-на-на. Хочешь знать, как они сделали это? Как они сделали это? Сделали это? Сделали-сделали. Сде-сде-сде-сделали?
– Что сделали? Кто и что сделал? Слушай, мне пора идти на совещание.
Кристина улыбнулась, закрыв глаза и покачивая головой в такт звучавшему у нее в голове мотиву.
– Сделали-сделали, сделали. Сде-сде-сде-сделали. – Неожиданно ее лицо приняло злобное выражение. – Перебили его чертовы голени! ПЕРЕБИЛИ ЕГО ЧЕРТОВЫ КОСТИ! – В следующее мгновение она опять улыбалась, напевая. – Сделали, сде-сде-сде-сделали…
– Кто перебил голени? Кому?
– Именно так они это сделали. А ты где была? Я пришла, а тебя не было. Я искала тебя, Шерон. А, из-за тебя я упала и разбилась. Ты сказала: «Прыгай, я тебя поймаю», а сама не поймала.
Шерон издала тяжкий вздох. Ей часто приходилось иметь дело с женщинами в таком состоянии, Кристина не была исключением. И каждый раз понять их бред представлялось невозможным. Иногда ей казалось, что она больше не выдержит. Ей хотелось сказать Кристине: «Знаешь что, иди и подыхай. Я делаю для тебя все что могу, а ты снова и снова возвращаешься сюда, и порой в еще более плачевном состоянии, чем раньше. Некоторым людям я могу помочь, а тебе – не могу. Чего ради я буду тратить время на безнадежных больных?»