Реквием
Шрифт:
– Но он вылечился?
– Он ведет себя нормально и вполне работоспособен, и это главное. Но что касается его джиннов – тут я была бессильна переубедить его, и они продолжают его преследовать. Том, что с тобой случилось?
– Со мной?
– Да. Я вижу это по твоим глазам. Ты смотришь на меня строгим критическим взглядом, чуть ли не с недоверием. Это из-за смерти Кейти?
Том оставил вопрос без ответа.
– А как ты объясняешь появление этих джиннов у него?
– Или у тебя?
– Ну да. Или у меня.
– Сексуальные проблемы.
– Всего-навсего?
– Как и большинству людей, тебе не нравится выслушивать
– Но не слишком ли банально сводить все к сексу?
– Все эти джинны, демоны, галлюцинации – да, фактически значительная часть всех оккультных явлений и религиозных чувств – это перевод сексуальной энергии в другое русло.
– Мне это представляется по-другому.
– Это потому, что ты избегаешь интерпретировать в сексуальных терминах то, что явственно просвечивает сквозь поверхность вещей. Тебе ужасно не хочется признавать это, точно так же, как не хочется признавать…
– Что?
Атмосфера в комнате неожиданно изменилась.
– Скажи, как ты обходишься без Кейти?
– Мне казалось, мы говорим о джиннах.
– Я уже объяснила тебе, что я думаю о джиннах, но меня волнуют твои проблемы. Ты мне небезразличен, Том.
Голова ее покоилась на спинке кушетки, в темных глазах светилось сочувствие. Он не находил в себе сил ответить на ее призыв к искренности. Она слишком быстро хотела восстановить прежние доверительные отношения, решив провести с ним психотерапевтический сеанс, словно с одним из своих пациентов. Его внезапно охватил приступ ненависти к ней.
– Что случилось с Кейти? – спросила Шерон. – И что там у тебя в школе произошло? Это как-то связано?
21
Прохлада Гефсиманского сада была сущим блаженством после полуденной иерусалимской жары. Ботаники утверждали, что некоторые оливы сохранились здесь со времен Иисуса. Вряд ли это было так, поскольку в семидесятом году нашей эры сад был вырублен, однако Том уже начал уставать от собственного скептицизма. Подойдя к самому старому на вид дереву, он прислонился к нему спиной.
Солнце висело на синем небе, как раскаленная сковорода. Чтобы хоть как-то защититься от его лучей, Том купил на арабском рынке соломенную шляпу. Он пришел в сад один, отклонив предложение Шерон составить ему компанию. Он боялся ее вопросов. Солнечный жар пробивал крону оливы у него над головой. Закрыв глаза, он спросил себя, что его мучает?
«Если дело только в том… – сказал директор. – Только в том…»
Когда он распахнул дверь класса в тот день, дети были необычно притихшими. В помещении пахло сыростью, дождем. Школьники смущенно ерзали с каким-то странным пришибленным видом и прятали глаза. Наконец до него дошло, что на доске позади него, по всей вероятности, что-то написано, и он обернулся. На доске красовалась надпись. В классе наступила полная тишина, все ждали, как он воспримет это.
«Не желай жены ближнего своего, – гласила надпись. – Не прелюбодействуй. Мистер Уэбстер бегает за школьницами. Он их ебет». Там было еще много чего написано, а пририсованный сбоку схематичный член извергал семя в столь же схематичный рот.
Тишина позади накатывала на него, как приливная полна. Она пенилась у него за спиной, угрожая затопить; прилив обрушивался на доску с непристойностями и, разбиваясь о них, отступал. Он прочитал надпись еще раз, затем взял тряпку и спокойно стер ее, взял мел и написал плохо слушавшейся рукой: «Сегодня урок
– Возьмите учебники, – сказал он, следя за тем, чтобы голос звучал ровно. – Откройте на двенадцатой странице.
Здесь, в Гефсиманском саду, по его ноге под брючиной пробежал ручеек пота. В пещеру в скале песчаного цвета вошел монах-францисканец. Том погладил ствол оливы и решил последовать за монахом.
В пещере было покойно и прохладно. Стены отражали свет, наполняя пещеру тусклым янтарным сиянием. Монах в коричневой францисканской рясе и кожаных сандалиях сидел на табурете за столом и писал. В этом зрелище было что-то подлинное, внушающее уверенность. Чувствовалось, по крайней мере, что ты не в тематическом парке развлечений. Монах поднял голову и улыбнулся. Это был крупный человек с темными редеющими волосами и бархатными глазами.
– Простите…
Оказалось, что монах не пишет, а чертит с помощью линейки какие-то линии на чистом листе бумаги. Проведя очередную линию, он отложил в сторону шариковую ручку.
– Извините… – прошептал монах. – Я не очень… по-английски.
Том держал в руках листок бумаги, но колебался, стоит ли показывать его монаху.
– У меня вот это. На латыни. Я думал, может быть, вам это знакомо.
Монах взял листок.
– De profundis clamavi, –произнес Том нетерпеливо. – Из глубины.
– De profundis clamavi, –одобрительно подхватил монах. Положив листок бумаги на стол, он слез с табурета и воздел указательный палец к небесам, стараясь вспомнить английские слова. – «De profundis» – это псалом. Да, псалом сто, два и девять. – Глаза его разгорелись от усердия, а говорил он тихим ободряющим шепотом. Том подумал, что он, возможно, испанец. – «Из глубины взываю к тебе, Господи… Душа моя ожидает Господа более, нежели стражи – утра…» [18] Это псалом о Господней милости и прощении. Это песнь восхождения.
18
Псалом 129: 1, 6. В латинской Библии Псалом 130. В Католической церкви читается на заупокойной мессе. Широко известен в литературе – ср. название стихотворения Шарля Бодлера «De profundis clamavi» из «Цветов зла» (раздел «Сплин и идеал», № 30), 1857. Или тюремной исповеди Оскара Уайльда – «De Profundis» (1905). (Прим. ред.)
Том потряс головой и, обратив взгляд ко входу в пещеру, прищурился от яркого солнечного света. Когда он снова повернулся к монаху, глаза его были мокры. Увидев это, монах улыбнулся и положил руку ему на плечо.
«Бедняга думает, что меня тронула красота псалма», – подумал Том. Ему было неловко. Расплакался, как ребенок. Откуда монах мог знать, что слезы были вызваны его собственными горестями? И прежде всего тем, что он не мог вспомнить, что он потерял раньше – жену или веру?
Поблагодарив монаха, Том вышел. Он чувствовал, что монах смотрит ему вслед. Солнечный жар сразу окутал его, как покрывалом. Ноги ступали неуверенно, слегка кружилась голова. Подойдя к древней оливе, он снял шляпу и прислонился к стволу. Из-за знойного марева он видел все вокруг немного искаженно. Слепящий свет обесцвечивал листву деревьев. Головная боль заставила его закрыть глаза.