Революция отвергает своих детей
Шрифт:
Наша группа тоже была интернациональной: кроме двух болгарских молодежных работников и меня в нашем купе сидели: два итальянца, одна гречанка и один англичанин. Они все ехали осматривать молодежную железную дорогу.
Чем ближе мы подъезжали к нашей цели — к городу Сенице в Боснии — тогдашней «столице молодежной дороги» — тем чаще мы видели колонны молодежи, занятые земляными работами и прокладкой рельс. Деревянные бараки были украшены цветами, гирляндами и лозунгами.
— Сеница. Мы приехали!
Удивленный шел я по этому своеобразному, странному городу, в котором так тесно сплеталось старое и новое, прошлое и будущее.
Магометанское население уже привыкло к работам на постройке дороги. Мужчины в тюрбанах и женщины в чадрах уже не оглядывались, когда американские джипы и грузовики, украшенные красными вымпелами народной молодежи, везли распевающую песни молодежь к участкам постройки.
Центр помещался в новом здании. Днем и ночью там кипела работа, так как сюда стягивались все нити этой стройки.
Ежедневно приезжали молодежные бригады, делегации журналисты из всех частей света. Были слышны английский, сербский, чешский, венгерский, французский, греческий, немецкий, арабский и еврейский языки, так как кроме молодежи из Европы, Америки и Австралии на стройку прибыли также арабы и евреи из Палестины. В знак «братства и единства» они образовали общую бригаду и понимали друг друга прекрасно.
Только одна страна не была представлена — Советский Союз.
— Почему же здесь нет советской молодежи? — спросил я одного члена руководства.
— Советская молодежь занята стройками в своей собственной стране, — ответил он.
Это звучало не очень убедительно. Разве не было возможным из десяти миллионов комсомольцев прислать сюда несколько дюжин? Конечно, были другие причины, и мне их было не трудно отгадать.
За несколько дней мне стало ясно, что здесь воодушевление и энтузиазм были подлиннее и сильнее, молодежь независимее и свободнее, дискуссии менее шаблонны и вся жизнь молодежи непринужденнее, чем в Советском Союзе. Если я пришел к этому выводу уже через несколько дней, что сказали бы советские комсомольцы, проработав здесь два месяца? Это и было, наверное, настоящей причиной их отсутствия.
В политических докладах мне не нравились только три слова, которые я все время слышал: «после Советского Союза». Когда югославы в то время говорили о своих успехах, они ставили эти три слова впереди, чтобы подчеркнуть, что они никак не собираются сравнивать себя с Советским Союзом.
На обратном пути в Белград я разговорился с югославской молодежью.
— Вы были в Советском Союзе? — спросила меня молодая девушка с блестящими глазами. — Там должно быть замечательно.
— У вас, в Югославии, гораздо лучше, — сказал я уверенно.
Молодые люди посмотрели на меня с удивлением.
— Кое-что виденное и пережитое мною за три недели в Югославии нравится мне больше, чем в Советском Союзе.
Я попробовал это доказать примерами, но они качали головами.
— Нет, я этому не верю, мы еще далеко отстали от Советского Союза, — сказала одна югославка и другие согласились с нею. Позднее они меня все же наверное поняли.
В Белграде я имел еще последние переговоры с руководящими работниками Народной молодежи Югославии.
— Мы рады, что Вы у нас побывали и мы установили связь
— Когда это приблизительно будет?
— Точно мы не можем сказать, может быть в июне или июле 1948 года.
Вечером перед моим отъездом в Берлин я встретил одного крупного партийного работника, бывшего во время освободительной войны редактором газеты «Борба» и членом Центрального комитета партии. Он свободно говорил по–немецки, бывал в Германии, знал многих членов СЕПГ и разбирался в положении в нашей стране.
Я ставил десятки вопросов о Югославии, остававшихся для меня еще открытыми. Вскоре мы заспорили, и он меня вдруг спросил.
— Скажи мне, что же тебе здесь не понравилось? Нам интересно, какое впечатление остается у иностранных товарищей о нашей стране, но, прежде всего, мы хотели бы знать, какие они могут нам сделать замечания.
— Только одно мне не понравилось, и я нахожу это не совсем правильным!
— Что же именно? — он с интересом взглянул на меня.
— Я слышал здесь много политических докладов, и мне были переведены некоторые речи и газетные статьи. И мне бросилось в глаза одно, всегда повторяемое утверждение, что вы далеко еще отстаете от Советского Союза. Я десять лет жил в Советском Союзе и потому имею возможность сравнивать. Я не согласен с вашим утверждением. Ваши партийные работники гораздо лучше обучены и образованы, чем советские, и ваша молодежь воодушевленнее и заинтересованнее, чем комсомольцы. Правда, ваша партия не имеет роскошных зданий, но зато имеет гораздо большее влияние на народ; по моему убеждению вы идете по пути, лучшему, чем советский путь.
Я увлекся и выложил то, что было у меня на сердце. Югославский товарищ смотрел на меня задумчиво и серьезно.
— Не будем об этом говорить, — сказал он.
На следующее утро я должен был, к сожалению, вернуться опять в Берлин, к моей работе в отделе обучения Центрального секретариата СЕПГ.
Поездка в Югославию летом 1947 года дала мне новую силу и новую надежду, но одновременно усилила мои сомнения относительно «советского примера».
По возвращении я посетил своего друга детства Мишу Вольфа, с которым я учился и в школе Коминтерна. Теперь он работал комментатором по вопросам внешней политики под псевдонимом «Михаил Шторм» на радиостанции Восточного Берлина и, что было еще важнее, был ответственным контролером главных политических передач. Миша, у которого были отличные связи в высших советских кругах, занимал роскошную пятикомнатную квартиру на Байерн–Аллее, неподалеку от Рундфункхауза (радиостанция) в Западном Берлине [19] . За это время он успел жениться на Эмми Штенцер, голубоглазой блондинке, тоже учившейся в школе Коминтерна, которая так ловко составляла на бумаге «народные комитеты», и которая довела до сведения руководства школой мои высказывания, чем и была вызвана моя первая самокритика.
19
Рундфункхауз находился на территории Западного Берлина, но административно принадлежал к Восточному Берлину. — Прим. пер.