Ричард Додридж Блэкмор - Лорна Дун

Блэкмор Ричард Додридж

— Я знала, что ты приедешь! Ах, Джон, Джон! Я при­ходила сюда каждую субботу по вечерам, я ждала тебя. Сейчас я могу выплакаться вволю, и ты, пожалуйста, не ме­шай мне, Джон, потому что я так счастлива, так счастлива! А вот ты, Джон, не реви — иначе что подумает матушка?— И Анни единым духом вскарабкалась на коня позади меня.

О чем подумала матушка, не скажу, не знаю. Да и навряд ли она вообще о чем-то думала в течение более получаса, потому что все старалась покрепче обнять меня, и все плакала, и поминутно благодарила Господа за эту встречу.

Ну вот, кажется, и все, любезные читатели, рассказано о блистательном возвращении Джона Ридда. Матушка всплакнула

снова, а за ней и Анни, и даже маленькая Элиза наморщила носик и захныкала, когда я упомянул о том, что остался без денег на обратную дорогу. Они были обескуражены тем, что ни один столичный клерк пальцем о палец не стукнул, чтобы поддержать меня в трудную минуту, но, утешая и себя, и меня, они наперебой стали убеждать меня, что отныне еще больше любят меня за то, что я и в чужих краях не покривил душой, а остался та­ким, каким они знали меня всегда.

Затем я развязал мешок и раздал всем подарки, какие привез из Лондона. Лучший подарок — книга — достался Анни. Был у меня подарок и получше этого, но он предна­значался Лорне и о нем я не сказал никому. Всю дорогу я вез его у себя на груди, надеясь, что Лорна полюбит меня, потому что подарок для нее побывал у моего сердца. В этот вечер мы, как всегда, собрались все вместе за обеденным столом, и во всем приходе не было в этот вечер счастливее семьи, чем наша.

Одному Богу было известно, как мне хотелось поскорее узнать о том, как поживает Лорна, и что с ней, и скучала ли она обо мне, но я не мог пренебречь своим долгом по отношению к матушке и сестрам, ускользнув из дома на следующий день, оказавшийся воскресным. После завтрака все мужчины, женщины и дети нашего прихода, разодевшись, как на ярмарку, пришли к нашему лому, чтобы узнать, в добром ли здравии мастер Джон, и правда ли, что король берет его себе телохранителем, и что теперь делать с кожаным поясом, который я завоевал на соревнованиях по борьбе за звание чемпиона западных графств. Странное дело, это последнее интересовало всех больше всего, и никто не спросил, кто теперь будет управ­лять фермой и платить им жалованье.

Поздоровавшись с каждым за руку (мне пришлось это делать дважды), я объявил:

— Чемпионского пояса не уступлю никому. Буду но­сить его во славу Орского прихода до тех пор, пока хватит силы и здоровья подтверждать свой высокий титул. В тело­хранители меня никто не приглашал, а если бы даже при­гласил, я бы ни за что не согласился.

Кто-то из толпы заявил:

— Король совершил большую глупость, если в наши смутные времена, когда от проклятых папистов честным людям проходу нет, не разглядел в мастере Джоне надеж­ную охрану для своей особы!

На это я чуть было не ответил, что король вовсе не боится папистов, а, наоборот, якшается с ними почем зря, но вовремя вспомнил предупреждение судьи Джеффриза н прикусил язык.

Во время воскресной службы прихожане только и де­лали, что глазели на меня. Дочери фермера Сноу хотя и не последовали общему примеру, но я заметил, что они искоса поглядывали на меня, когда я не глядел в их сто­рону. Эксмурцы же так увлеклись моей персоной, что даже забыли вовремя опуститься на колени, и пастору пришлось не раз и не два напомнить людям о том, куда и зачем они пришли. Когда я покашливал, переворачивал Библию, кланялся и даже когда я говорил «аминь», соседи важно переглядывались между собой, что должно было означать — «Посмотрите, всему этому он научился в Лондоне и не иначе, как у самого короля!»

(Забегая вперед, скажу, что перегляды эти быстро со­шли на нет, и народ даже начал сердиться на меня, когда понял, что, навидавшись городских

чудес, я не стал ни наряднее, ни бойчее, ни речистее, словом, не стал тем, что называют «столичной штучкой».)

На следующий день, в понедельник утром, занявшись, как всегда, работой по хозяйству, я начал думать, как бы мне уйти в Долину Дунов незамеченным. В первый день недели это было почти невозможно, потому что и в этот день — я знал это — все, в том числе и матушка, будут пристально наблюдать за мной, задавая один и тот же воп­рос: чему я научился, каких манер нахватался в Лондоне? Но меня не было дома так долго, и Лорна и без того, на­верное, считает меня бесстыжим обманщиком, так неуже­ли же я пропущу еще один день?

Не однажды думал я о том, чтобы рассказать матушке о Лорне, о том, как я люблю Лорну. Не однажды я возвращался к этой мысли, но всякий раз откладывал свое намерение на неопределенное будущее: меня сдерживала другая мысль — о том, что отец погиб ужасной смертью от руки Дунов. Матушка лишь опечалится, узнав, кого я прочу ей в невестки, и никакими силами не смогу я пере­убедить ее. И тогда я решил — поскольку открыться мне так или иначе все равно предстояло — поговорить с матуш­кой после того, как я уверюсь в том, что Лорна любит меня. Конечно, первое время матушка будет страшно сокрушаться, но какое же это будет облегчение для меня — ничего не скрывать, не таиться, не прятаться по углам! И все же... До Лорны мне было далеко, как до луны, и то, что я так любил ее, не давало мне уверенности в ее от­ветном чувстве.

Я решил попытать счастья. Выйдя на жатву с нашими работниками, я начал работать так, что скоро оставил их далеко позади себя. Оказавшись едва доступным для сторонних глаз, я огляделся по сторонам и... дай Бог ноги!

Сначала, сам не знаю почему, я понесся на заветную скалу, и первое, что я увидел, — белый камень, покрытый черной шалью. С Лорной что-то случилось! Но когда — вчера? позавчера? месяц назад? Может быть, я безнадеж­но опоздал со своей помощью? Какое несчастье! Рискуя свернуть себе шею и не обращая внимания на ушибы и царапины, я ринулся вниз и мчался до тех пор, пока не добежал до гранитного желоба.

А дальше... Я взобрался на вершину с таким лихора­дочным нетерпением, словно от того, как скоро я одолею эту скользкую крутизну, зависело все мое счастье. Доли­на— как всегда — дышала бесконечным покоем. Птицы во множестве носились и щебетали вокруг меня, и листва сверкала в косых лучах августовского солнца, но я, стоя за скалой, ничего не видел и не слышал, потому что все мысли мои и внимание были поглощены совсем другим.

Наконец в тени деревьев показалась легкая изящная фигурка. Не думая об опасности, я бросился навстречу Лорне.

Не знаю, о чем она подумала в тот момент. Может, увидев меня, она по-женски догадалась о предстоящем объяснении, и это испугало ее, может, были на то другие причины, но ни в единой черточке ее лица не прочел я радостного удивления. Заметив это, я резко остановился, а затем медленно приблизился к ней и сказал:

— Мистрисс Лорна, я увидел шаль на белом камне и понял, что нужен вам.

— Были нужны. Но с той поры минуло более двух ме­сяцев.

Сказав это, она взглянула в сторону с таким видом, словно между нами все кончено. Дыхание замерло у меня в груди, и я почувствовал себя жестоко ограбленным: пока меня не было, кто-то завоевал ее сердце,— так, во всяком случае, я истолковал и ее тон, и ее слова. Не сказав ни слова, я хотел было повернуться, чтобы уйти, но неждан­ное горе приковало меня к месту, и я не смог сделать ни шагу. Лорна тоже собралась уходить.