Ричард Додридж Блэкмор - Лорна Дун

Блэкмор Ричард Додридж

Эксмурская Песня Урожая

1

Завершается день, и вечерняя тень

Побеждает на светлом просторе.

Мы глядим с восхищеньем во взоре,

Как желтеют пшеница, овес и ячмень.

Припев:

За литое зерно, золотое зерно

Грех ли пить, если пить понемногу?

Мы снопами давно завалили гумно

С благодарностью Господу Богу!

2

Хлебный колос ядрен, он серпом покорен.

Он лежит на скрипучей повозке.

Тяжело на пшеничной полоске,

Но работою

жнец не смущен, не смущен.

Припев:

За пшеницу — до дна! Хлеб во все времена

Человеку — и жизнь, и подмога.

Хоть устала спина, но душа все сильна

Благодарностью Господу Богу!

3

И ячмень — хоть куда; у него борода

И рыжа, и жестка, и колюча.

Ах, судьбина его неминуча:

Он падет под серпом, как всегда, как всегда.

Припев:

За ячмень — наливай! Будет с пивом наш край:

Ячменя тут сбирают помногу.

Хлебный снят урожай; жни ячмень, поспешай,

И, закончив, скажи: «Слава Богу!»

4

Погляди на овес, он поспел, он подрос.

 То-то радости нашим лошадкам!

Быть им сытым, здоровым и гладким.

Перед Богом за них с нас особенный спрос.

Припев:

Сжат ячмень; в аккурат остается нам, брат,

И овсы подобрать, а в итоге

За старанья стократ воздается нам, брат:

Мы счастливы в работе и в Боге!

5

Завершается день, и вечерняя тень

Побеждает на светлом просторе.

Мы глядим с восхищеньем во взоре,

Как желтеют пшеница, овес и ячмень.

Припев:

За литое зерно, золотое зерно,

За обилие жизни и хлеба,

Как дедами давно было заведено,

Мы восславим молитвою Небо!

Во второй раз — пастор Бауден к тому времени уже ушел — песня у нас также получилась совсем неплохо. Но когда мы затянули ее по третьему разу, то при всем том, что пьяных среди нас не было, мы уже не могли отличить один куплет от другого, потому что пока часть из нас вы­водила середину, другие уже бодро заканчивали следую­щий куплет. Словом, получилось кто в лес, кто по дрова, и рев вокруг стоял неимоверный.

Морщиться по поводу нашего бестолкового пения было бы несправедливо, и, более того, его следовало бы всяче­ски приветствовать, потому что шло оно от самого сердца, и Всевышний, внимая нашей благодарности, не мог за­подозрить нас в лицемерии: урожай в этом году взаправ­ду выдался на славу. Мы засеяли пшеницей больше зем­ли, чем в прошлом году, и с каждого акра сняли урожай вдвое больше прежнего, и среди всеобщего праздничного столпотворения я то и дело думал — не мог не думать — о том, как бы сейчас порадовался мой отец, глядя на все это. Я взглянул на матушку — народ пил за ее здоровье уже двадцатый раз — и увидел печаль на ее лице, и по­нял, что она думает о том же.

Дым, шум, гам,— все стояло коромыслом. Я еле вы­брался из толпы веселящихся и вышел во двор. Луна сто­яла высоко в

небе. Прохладный ночной ветерок дохнул мне в лицо и грудь. Я прошел через двор и отправился на могилу отца.

Я уже давно вышел из того возраста, когда боятся чертей и домовых, но когда я увидел, что Анни, одетая в лучшее свое платье, сидит на могильной плите, я неволь­но вздрогнул.

— Что ты тут делаешь? — строго спросил я, раздра­женный тем, что эта пигалица чуть не испугала меня.

— Ничего,— коротко ответила Анни.

— Как это ничего? — возмутился я.— Мисс Анни, из­воль ответить, зачем ты пришла сюда в эту пору, без­дельница? Почему я должен один развлекать гостей?

— Да уж я вижу, как ты их развлекаешь, Джон,— уп­рекнула меня Анни.— А что, позволь спросить, делаешь здесь в это пору ты? У тебя тут тоже, вроде бы, нет ни­каких дел.

Впервые в жизни сестренка дерзила мне так отчаянно. Изумленный ее отпором, я почувствовал, что если и даль­ше буду требовать от нее ответа, мы с ней попросту пос­соримся. Я повернулся и пошел прочь от нее. Анни живо поднялась на ноги и, догнав меня, схватила за руку. Обер­нувшись, я увидел, что милая ее мордашка залита сле­зами.

— Погоди, Джон, я тебе все-все расскажу, только ты, пожалуйста, не сердись, Джон.

— «Не сердись!» — Я пожал плечами. — Да ради Бога, Анни, почему я должен сердиться, если у тебя есть лич­ные секреты? Нынче любая даже самая маленькая дев­чонка воображает, что имеет право знать то, чего другие знать не должны.

— А у тебя, Джон, разве нет ничего сокровенного за душой? Разве нет? Вот ведь и ты сейчас вышел один, ночью...

— Послушай, Анни,— попытался я урезонить сестру,— давай не будем спорить, тем более в таком месте. Что ты сравниваешь: мне иной раз приходят на ум такие мысли, какие вашей сестре и не снились.

— Так ведь и у меня, Джон, бывают на уме такие мыс­ли. Ах, Джон, я бы давно тебе все рассказала, если бы ты взглянул на меня чуточку подобрее и пообещал простить меня. Господи, кто бы знал, какая я несчастная!

Она сказала это так, что у меня тут же отпала охота важничать перед ней. Мне стало жаль ее, и, к тому же, мне ужасно захотелось узнать, что бы такое она могла мне рассказать. Я позволил ей поцеловать себя и увести к столетнему ясеню, стоявшему неподалеку, потому что на том месте, где были мы, я не мог добиться от нее ни сло­вечка. Но даже тогда, когда мы укрылись в тени разве­систой кроны — даже тогда она не знала, с чего начать, и я видел, что она уже начинает сомневаться, стоит ли ей вообще говорить со мной о своих делах. Прошла минута, другая, третья... Она прижалась щечкой к шершавой ко­ре дерева и заплакала.

— Да прекратишь ты это когда-нибудь? — не выдер­жал я, наконец, и слова мои прозвучали суровее, чем я хотел, потому что я знал: дай ей волю, она тут проплачет всю ночь.

— Ладно, не буду,— сказала Анни, смахивая слезы.— Тебе сейчас надо бы помягче со мной, Джон, но я знаю, ты не со зла. И все же, будь на моем месте другая — не знаю, кто, и не имею права этого знать,— и будь у нее на душе так же тяжело, как у меня сейчас, я знаю, Джон, ты бы поцеловал ее, ты был бы внимателен и чуток к ней, как никогда.