Рис
Шрифт:
– Что это?! – вскричав от испуга, Чжи Юнь соскочила с кровати. – Собачья елда?
– Человечья, – У Л ун безучастно взглянул на Чжи Юнь, что большими глазами таращилась издалека на премерзского вида штуковину. – Что, не признала? Елда Крепыша. Перед смертью отрезали.
– Ну и скотина, – подернув плечами, Чжи Юнь стала пятиться прочь, оказавшись зажатой в углу. – Он зачем это мне? Быстро выброси! От омерзенья подохну!!
У Л ун приподнял двумя пальцами дар:
– Тебе ясно зачем. Не понятно, на кой это мне подарили. Ко мне-то с чего они все привязались? Никак не отстанут.
– Ты выброси, выброси
– Ну а я чем, по-твоему, занят?
У Л ун раскрыл ставни, прикрикнул: «Пригнись!» на стоявшую подле оконца Ци Юнь, размахнулся... Ци Юнь лишь успела направить в него ненавидящий взгляд, как над самой ее головой пролетел непонятный зловонный предмет, чтоб легко и стремительно, как полун очная птица, подняться над кровлей лабаза.
– До улицы всяк долетит, – У Л ун хлопнул в ладоши. – Собак там полно. От елды Крепыша ничего не останется.
Брачная ночь незаметно прошла среди гомона и суеты. Наконец, перед самым рассветом, лабаз погрузился в безмолвие. Заморосил зимний дождь, застучав по карнизам и ставням, наполнив неприбранный внутренний двор ледяною промозглою сыростью. Наполовину укрытый своим одеялом, У Л ун наблюдал, как еще не задутая лампа роняет поток желтоватых лучей на лицо крепко спящей Чжи Юнь. Внезапно она поднял ась, попыталась нащупать рукою фитиль, пробурчала: «Гаси», и забылась глубокою дремой. У Л ун осторожно стал стягивать вниз облегавшее сдобную плоть одеяло. Теперь-то я всё рассмотрю. Белокожее тело Чжи Юнь понемногу открылось У Л ун’у. Скользнув по ложбинке меж пухлых грудей – очень гладкая кожа на ощупь – рука оказалась на густо поросшей лощине. Всё как на ладони. Такое, как он представлял. Ну и жрать же горазда дешевка – У Л ун грубовато похлопал припухший живот, не рождавший пока у него задних мыслей – все время чего-то жует.
У Л ун не хотел гасить лампу. Нет, тьма не страшила его, просто свет помогал – так казалось У Л ун’у – поддерживать ясность рассудка. На новом витке своего бытия надлежит осознать его ход, уяснить его будущность. Многое в нем предсказать невозможно, но можно представить. Коль мысли укрыты от глаз и ушей, в них же можно представить себе что угодно. Дождь утихал. В холодном предутреннем небе носился чуть слышимый звон бубенцов. Бубенцы старой пагоды. При дуновении ветра они изливают на улицу Каменщиков всю свою отрешенность, свое одиночество. Их перезвон, как всегда, навевал на У Л ун’а сонливость. Он даже зажал одно ухо, пытаясь расслышать далекий ритмический гул. Задрожали железные рельсы. Завыл паровозный гудок. И помчался гружённый углём товарняк. И свернулся калачиком прямо на угольной куче голодный, измотанный сельский юнец. Содрогнулась земля, заходил ходуном весь лабаз: он ведь тоже один из вагонов состава. И снова трясет и качает меня на пути бесприютных скитаний. Куда этот поезд меня привезет?
В день Нового года по улице Каменщиков суетливо сновали веселые дети и «словно цветущие ветви одетые» женщины. Греясь на солнышке – как и весь люд, отмечающий праздник – У Л ун, примостившись у входа в лабаз, с кислым видом лущил земляные орехи, бросая по н оги размятую в пыль скорлупу: торжество для него год от года теряло свой смысл, оставляя лишь праздность и скуку.
– И как оно в браке, У Л ун? – подмигнула ему голова, показавшись в дверях старой кузницы.
– Обыкновенно, – У Л ун напихал в рот орехов. – У Л ун, он всё
– Разница есть. Ты попозже поймешь, – изрекла голова тоном «вдоволь хлебнувшего ветра и снега». – Что с ними к родне не пошел?
– Мне тащится туда не охота.
– Они тебя брать не хотят! – потешалась над ним голова.
– Отцепись, без тебя уже тошно, – У Л ун опустил глаза в землю. – Вообще ни о чем говорить не желаю.
Солнечный свет угасал. Разбредался снующий по улице люд, оставляя на пыльной брусчатке арбузные корки, скорлупки орехов, останки сгоревших шутих... День слепого веселья и праздных утех показался У Л ун’у на редкость пустым и бессмысленным. На перекрестке, в толпе показалась семья: тесть раскланивался с мясником, изогнувшись сушеной креветкой; Ци Юнь шла под ручку с Чжи Юнь, обгрызающей сладкий тростник. У Л ун медленно встал. Эта троица вдруг превратилась в сознаньи его в наползающую необъятную тень. У Лун юркнул в лабаз. Я боюсь этой тени: она – западня, эта тень – мышеловка. Они в эту тень завлекают меня, чтобы пить мою кровь, поглощать мои силы, глодать мое сердце. Смущенный внезапным виденьем, У Л ун через залу прошел вглубь пустого двора, но как только не тужился, в пыль не упало ни капли. У Л ун огляделся. Никто не смотрел на него – старый хрыч c дочерьми еще плелся по улице Каменщиков – здесь другая причина: витавший в лабазе болезненный женственный дух начинал проникать в его плоть, превращая ее ослабевшие члены в добычу семейства торговцев.
Едва возвратившись в лабаз, раскрасневшийся, благоухающий пойлом хозяин окликнул У Л ун’а. Тот медленно вышел к прилавку, брезгливо взглянув на расплывшуюся на хозяйском лице плутоватую мину.
– Ты завтра на лодке поедешь в У Х у [19] . Там лабаз закрывается, – с радостным блеском в глазах охмелевший хозяин мусолил заварочный чайник. – Рис, говорят, в полцены отпускают. Загрузишь две лодки, и голод весенний не страшен.
19
У Х у– портовый город недалеко от Шанхая.
– Прям завтра в У Х у? – У Лун фыркнул ноздрями. – Вчера оженили, уже поручение. Жизни спокойной и дня не дадите.
– Ты впрямь воплощенье достойного зятя, – скривился в усмешке хозяин. – Пойми, если дочь мою даром добыл, так усилий немного обязан потратить. К тому же я деньги плачу.
– Чай не хуже других понимаю. И я не сказал, что не еду. И как я могу? Вы же выдали дочь за меня.
– Денег много возьмешь, – открыв ящик и перебирая купюры, хозяин с тревогой взглянул на У Л ун’а. – Ты, главное, спрячь хорошенько. Пиратов полно на реке. Деньги в лодке не вздумай держать. Лучше в туфли засунь, так надежнее.
– Если уж деньги мне в руки попали, так просто не выпущу. А за меня вы спокойны? Исчезну с деньгами: и зятя, и рис - всё зараз потеряете.
Выпучив от изумленья глаза, тесть застыл с посрамленным испуганным видом, но вскоре, очнувшись, опять обратился к подсчету:
– Не думаю, что ты настолько испорчен. Ты прежде был жалкий такой: на коленях стоял, умолял приютить. Ныне всё позабыл? Я же дочку отдал за тебя.
– Не стоял на коленях я. Ни перед кем не стоял, – У Л ун вперил в смущенного тестя неласковый взгляд, но, подумав о чем-то, махнул вдруг рукой в пустоту. – Мне без разницы. Раз говорите, стоял, ну так, значит, стоял.