Родные дети

Иваненко Оксана Дмитриевна

— Сиди на месте! — остановила Катя.

Но и она не выдержала, вылезла вместе с Тоней. Через минуту дети услышали исступленный крик:

— Наши! Наши! Это наши!

По территории концлагеря бежали красноармейцы. Они остановились...

Навстречу им высыпали дети. Но разве это были дети? Это были тени, страшные призраки со старческими личиками и куриными косточками.

— Наши! Наши!— лепетали они и тянули к ним руки.

И красноармейцы брали их на руки и прижимали к груди, как самое родное и дорогое. Невольно слезы накатывались на глаза,

но руки были заняты, чтобы смахнуть их, и слезы капали на эти страшные, старческие лица детей.

— Дядя красноармеец! Меня возьмите! — визжал пятилетний Владик Гончарин.

— Меня, меня! — почти захлебывалась Светланка.

— И меня... и меня... — донесся слабый голосок. Это едва дополз избитый, обессилевший Петрусик.

Пожилой усатый красноармеец взял его на руки и осторожно присел с ним на камень. Легкое, почти совсем невесомое тельце мальчика вздрагивало, и дыхание, сиплое и хриплое, словно терзало его маленькую грудь. Но мальчик силился улыбнуться, он поднял руку и коснулся усов, запыленной щеки.

— Если увидите мою маму, — еле выговаривая слова, начал он, — скажите, что я живой... А то она, наверное, думает, что я уже умер, и плачет... Вы ей скажите... — и он дернулся еще раз и застыл с умиротворенной улыбкой на почерневших губах.

Усатый пожилой красноармеец так и остался сидеть, держа на руках замученного мальчика.

— Мамы у него нет, — вдруг услышал он. Рядом с ним стояли две девочки.

У одной из них, казалось, только большие темные глаза и остались на лице, вторая — немного светлее.

Черноглазенькая серьезно продолжала:

— Его маму сожгли вместе с моей и Светланкиной... и у нас никого нет... совсем никого. Вы герра Рудольфа и Настаську поймайте и убейте. Это они Петрусика побили.

Красноармеец встал, осторожно положил на камень мертвого мальчика, взял на крепкие руки обеих едва живых девочек, прижал к себе и спрятал между их головками свою голову, чтобы не видно было, как он плачет.

Вот такими были первые годы детства Тони и Светланки, двух подружек.

* * *

Сначала нельзя было понять: это белые гребешки волн или стайка чаек взлетела над морем.

Тоня щурила глаза, и ей начинало казаться, что и на берег прилетели и сели белые чайки. Она улыбнулась сама себе — да это же дети в белых майках.

—Я тоже как чайка. — Наверное, люди с того парохода думают, что она тоже чайка. Ей казалось: стоит взмахнуть руками, и руки превратятся в крылья, и она полетит, полетит над морем, куда ветер погонит.

Но и руками взмахнуть было лень.

— Нет, не хочу. Тут так хорошо. Может быть, мне все это снится?

Ей вдруг стало страшно. А что, если это и вправду снится? Что, если ей все только приснилось-пригрезилось: и детдом, и школа, и санаторий над морем, и дети в белых маечках и синих трусиках?

Пароход

прогудел и важно пошел дальше. Куда он? Может, в чужие земли? Тоня вздрагивает. «Чужие земли» у нее связываются в мыслях с той «чужой землей», на которой она была. Ей кажется, что везде за рубежами родной земли — страшно, темно и одни люди ненавидят и мучают других. Нет, нет, она никуда не хочет. Если бы только кто знал, как ей хорошо здесь!

Морские волны набегают, целуют, ласкают камешки и откатываются, словно играют. И о чем-то все говорят-говорят. Мелкие камешки тут же засияют на солнце, будто обрадуются, да вмиг высыхают и ждут новой волны.

Тоне кажется, что ее ласкают море, и солнце, и небо.

Рядом лежит Зиночка, и у нее такое блаженство на лице написано, что даже затрагивать ее разговорами не хочется.

— Дети! Все легли на живот! Быстренько! — подает команду воспитательница, и все переворачиваются, кроме двух шалунов.

Тоня удивленно смотрит на них. Как это можно здесь не слушаться? Тоне даже стыдно иногда, что все так нянчатся с ней и с каждым из детей. Она лежит себе на берегу моря, маленькая Тоня Мидян, и о ней все заботятся. Тоне кажется, она всех так любит!

Как Тоне хочется учиться, чтобы вырасти и хорошо работать! Кем?.. Она не знает. Ведь все интересно, лишь бы хорошо работать. Может, она будет новатором на заводе или учительницей, а может... может, она будет писать книги? Об этом она никому не говорила, даже Светланке, она для нее просто придумывала бесчисленное множество сказок и разных историй. При мысли о Светланке в груди стало тепло-тепло. Жаль, нет ее рядом, Светланки. Когда они вырастут, они никогда не будут разлучаться, они вдвоем везде будут ездить, вдвоем работать. Придумывает всегда Тоня, а Светланка, конечно, со всем соглашается. «И я!» — говорит она.

Тоня так замечталась, что и не заметила, как дети поднялись и побежали под душ.

— Я сейчас! Сейчас! — закричала она и бросилась догонять стайку ребятишек.

После душа идут домой — в санаторий, красивый белый дом с колоннами, балкончиками, верандами. Повсюду, на всех балкончиках, по всем стенам вьется зелень, цветут розовые и фиолетовые цветы. «Как дворец из сказки», — думает Тоня, глядя на это здание, на кипарисовую аллею, ведущую к нему.

На веранде уже ждет обед. Тоня и Зиночка серьезно и торжественно пообещали Марине Петровне обязательно поправиться и потому, даже если и не хочется, съедают все, напоминая друг дружке о данном слове.

Вот только Зина заметила, что Тоня не ест шоколадных конфет, которые всегда дают на полдник.

— Я потом съем, — сказала Тоня, когда ее Зина об этом спросила, и отвела глаза.

Зина не очень приставала. Так многие делают, а потом, уже укладываясь, тайком от дежурной няни жуют конфеты.

Но Тоня совсем не ела конфет. В маленьком чемоданчике, где лежали письма от детей, картинки, камешки с пляжа, хранился и мешочек, сшитый из платочка, и в него Тоня складывала конфеты, чтобы отвезти их в подарок Светланке.