Роман… С Ольгой
Шрифт:
— Стоп! — отец сбивает мою руку. — Приди в себя. Лёлик жива. Она ждёт тебя. В каком виде ты сейчас предстанешь? Ты выглядишь, как…
— Зверь? Животное?
— Ро-о-о-о-м… — отец растягивает ту же букву, с которой начинается имя женщины, без которой я дурею и схожу с ума.
— Они… Они… — сжимаю пальцами обмотку, впиваюсь в швы, ногтями рву до сей поры идеальную автоматическую, выверенную, вероятно, цепким лазером нитяную строчку, хриплю, плююсь и чувствую, что однозначно не сдержусь. — Разорву их. Вот этими руками, — сняв их, таращусь на бледные, подрагивающие
Теперь меня тошнит. Желудок абсолютно не стесняется, а содержимое, опутанное желчью и соляной кислотой, забирается наверх, растворяя пищевод и ротовую полость, щекочет нёбо и подступает к крепко стиснутым зубам. Диафрагма сильно сокращается, мешок с дерьмом спазмирует и подскакивает, а я, как тупорылая скотина, бекаю и блею:
— Бля-я-я-я-дь!
— Она жива, сынок. Помни об этом. Тихо-тихо, мальчик. Ром, всё будет хорошо. Приди в себя.
Я помню. Помню… Помню, что… Жена жива! Да только все эти батины стенания бесполезны. Эта жалость ни к чему.
— Я взываю к правосудию, папа, — кривляюсь, всхлипнув, жалко признаюсь. — Их… Их… Какую статью придумать, чтобы гниды не отмылись? Это ведь особо тяжкие.
Удержание силой. Принуждение. Дача запрещённых препаратов. Групповое изнасилование. Покушение на убийство.
— Какая, мать твою, статья?
— Следствие разберётся.
— Следствие? — щурюсь, словно над его словами издеваюсь.
Да не «словно»! Я заливисто смеюсь. Наверное, истерика ко мне внезапно подкатила.
— Папа-папа-папа, времена суровой справедливости давным-давно прошли. Здесь чуть-чуть другие умные законы. Есть пострадавшая, а есть обвиняемая сторона. Кто они? Кто их родители? Какие полномочия? Я ведь отстранён!
— Ещё бы! Ты муж. Ты и есть та самая пострадавшая сторона. Такие правила — тебе ли о таком не знать?
— Я, блядь, взываю к справедливости, а ты мне о правилах толкуешь. Дело состряпают и быстренько замнут.
— Не замнут!
— Папа-папа…
— Как ты служишь, если ничему не веришь?
— Я получаю деньги. Если угодно, отбываю срок, дослуживаю до пенсии, а потом…
— Охренеть признание! — отец громко выдыхает.
— Что я получаю там? Жалкие подачки и это даже не заработная плата. Кость собаке, поджавшей хвост и пресмыкающейся у ног здорового хозяина, какого-нибудь ведомственного чина. И та, наверное, сочнее, сытнее, калорийнее. Это, блядь, довольствие! Громко, да?
— Ты знал, на что шёл. Я был для тебя примером — так ты утверждал, когда стрелял из игрушечного пистолета из-за угла. Ты уверял, что полиция — твоё истинное призвание. Ты говорил…
— Да! Да! И да! Когда это не касается тебя, то можно бесконечно философствовать о том, что это дело проклятущей чести. За десять лет дубовой службы я понял, что это откровенное враньё, а романтика из лучшего из лучших полицейского отдела с твоим рапортом на пенсию ушла.
— Разочаровался?
— Да! — выкрикиваю, подпрыгнув вверх.
— Причины?
— Ты смеёшься, папа?
— Хочу понять,
— Упустил?
— Да. Ромка, ты разговариваешь, словно конец света наступил.
— Мою жену…
— Она жива! Жива! Жива! Услышь меня! — отец орёт в лицо и крупными ладонями сжимает мои щёки, разминая щетинистую, почти свиную кожу.
— Мне нужно следствие, эксперименты, прозрачность, факты и наказание. Я хочу расследования. Не купленного, а истинного. Я требую судейской истины. Желаю увидеть настоящую работу адвокатов и справедливого жюри. СПРА-ВЕД-ЛИ-ВОСТЬ! — хриплю огромными родными буквами. — Это разве много? Это невозможно? Я чересчур прошу?
— Мы её добьемся! Всё будет, мальчик. Вот увидишь. Успокойся, Ромка.
Когда? Он сам-то верит в то, что на голубом глазу спокойным тоном здесь вещает?
— За годы твоей службы… — с ехидцей, вкрадчиво, игриво начинаю.
— Не смей сравнивать!
— Вот и поговорили. Ни хрена! Ни хрена не будет. Члены отмоются, а она…
— Начнёте заново, сынок.
Не сомневаюсь. Наша с Ольгой жизнь вот только-только начинается. Настоящее напастям не разрушить, не сломать. Роман с ней — это я! Я и она. Моя Лёля. Мы Юрьевы. Такая, мать вашу, грустная судьба. Мое безумное сознание — моя прекрасная и чистая жена. Поэзия, да и только…
Их поймали! Всех троих. Молниеносно, как того требует грёбаный закон, организовали стражу и поместили под замок на семьдесят два часа до выяснения обстоятельств, предоставив тварям раздельные «комфортные» камеры, предусмотрительно отделив бабу от двух здоровых мужиков, на два голоса орущих о том, что:
«Полицейский беспредел так достал, что сил и мочи больше нет. Пора, пора гнилую власть ставить на ножи, в связи с чем мы предлагаем, братья и сестрички, начать расправу с жалких ментовских подстилок!».
Они подзуживают местную преступность чинить беспредел с жёнами, сестрами и матерями «форменных паскуд»? Долбаная шушваль!
Уродов взяли сразу, потому как капитан полиции Андрей Ростов не церемонился и с выездом на поступивший вызов спичками не торговался. В отделение поступил сигнал от обеспокоенных ужасным шумом в чумовой, неблагополучной с некоторых пор квартирке, в которой плакала, кричала, визжала, пищала, умоляя о пощаде, женщина. Так в том месте, как оказалось при сборе сведений и обязательном опросе с привлечением так называемых понятых, было ежедневно. А почему сейчас «несчастные соседи» соизволили обратиться в правоохранительные органы, чтобы пожаловаться на возмутителей спокойствия? Всё просто!
«Кричала бедненькая женщина, пока та, другая, та неухоженная тварь, которую мы уже знаем, шатаясь, побиралась в местной лавке, скупая на оставшиеся измятые купюры водку и шампанское. Если мразь гуляет по району, то кто тогда зовёт на помощь там?».
Какие, сука, сверхсознательные первые свидетели! Люди, люди, люди… Будьте вы, в конце концов, внимательны, чутки и бдительны! Бдительны всегда, а не по воле долбаного случая, когда пойдёте в магазин, например, за тёплым хлебом или ряженкой с кефиром…