Роман… С Ольгой

Иголкина Леля

— Ложь!

— Ложь? — Стефания пытается привстать. — Тебе, наверное, стоит память освежить?

— Сядь на место, — иду на опережение. Не говорю, а лаю, разбрызгивая слюни, скалю зубы и рычу. — Сядь, стерва!

— Он палач, Лёлик, — зависнув над столом, сука нагло ухмыляется.

— Ложь! — рявкаю, будто бы кусаю, но тут же разжимаю челюсти и, как побитая собака, пропускаю между искривленных лапищ хвост, пригибаюсь, сокращаюсь кожей и трусливо отползаю.

— А как же следствие и справедливый суд, а как же материалы резонансного дела,

которые по странному стечению обстоятельств забыли подшить и сдать в архив, но перед этим скрупулёзно всё учесть при вынесении непростого приговора?

— Закрой рот! — резким движением убираю с пути самолично выставленное заграждение и подхожу к той, кто виртуозно провоцирует на слишком откровенный разговор.

— Ростов его прикрыл, а тот цыганской внешности делец подтвердил несуществующее алиби. За это вы меня замкнули здесь. Отряхнули прах с голов и стали жизнью наслаждаться. Идеальное преступление — нет слов.

— Заткнись! — склонившись, глядя ей в глаза, рычу. — Твои дружки изнасиловали меня. В твоем присутствии. Полагаю, по твоей же просьбе…

— Ошибочка, девочка. Ты забыла? По моим воспоминаниям, ты сама пришла. Если можно так сказать, лично почтила своим присутствием мою квартиру. Запамятовала, как настаивала на гостях? — хихикнув мерзко, влезает грубо и раздражающе перебивает. — Смешная лярва, пиздец.

— Возможно, но это не значит, что я хотела…

— Забыла, как подмахивала и стонала? Ты подставлялась и просила. Ты ненасытная блядина…

«Дрянь!» — отвешиваю стерве грубую затрещину и сразу же отскакиваю, забиваясь задницей в ближайшей угол.

— Ай! С-с-сука! Ты чего? — болтающая без окорота зэчка, хватается за щёку. — Правда очи колит? — не сдается и мычит. — М-м-м, на шило бы тебя поставить, да разодрать пизду. Здесь бы тебе применение нашлось, богатая красавица. Подставляться ты умеешь.

— Будь ты проклята! — шиплю, рассматривая исподлобья Стефу.

«Ненавижу, мразь. Сдохни, сдохни, сдохни… Отойди!» — повторяю про себя, как долбаную мантру.

— Да как бы уже, — плечами пожимает, яростно растирает ушибленную кожу, но со стула не встает. — Не бойся, глупенькая, сядь и успокойся. Плохо контролируешь себя? Нервишки пошаливают? А ты выпей чего-нибудь. Водку ты хлестала за обе щеки, впрочем, как и член. Смелая — только на словах? Какой была, такой осталась. Кустарная роковая женщина. Стрелять невинными глазками, да вворачивать умные фразочки — не велика премудрость. Умеешь ты пыль в глаза пустить. Знаю я тебя, Куколка…

— Я Юрьева, — несмело обхожу по-над стеной, цепляю стул и волоку его к столу, пропахивая ножками землисто-серый пол.

— Юрьева, Куколка, Оля, Лёля. Какая на хрен разница? Чего тебе ещё? Считаешь, я многого прошу?

— Всё равно не получишь то, что хочешь. Одного желания недостаточно. Твоего желания, Марусова. Только твоего. Услышала?

— Почему?

— Тебе законно выписали срок. Был суд, на котором доказали твою вину и затребовали наказание. Плевать на систему?

— Чего-чего?

Законно? Система не работает, Оля, — подмигивает пошло. — А ему? Что там по наказанию для хладнокровного убийцы двух человек?

— Речь не о нём, — невысоко приподнимаю стул и резко опускаю на пол, выбивая при соприкосновении тусклые и небольшие искры из-под некрепких «ног». — Не смешивай зелёное с солёным.

— Мне осталось два с половиной года. Тридцать девять лет и…

— Ты не выйдешь, — сажусь и, обхватив сидение за края, приподнимаю и направляю себя, приближаясь телом к выпуклому краю стола. — Два с половиной года полноценно огребёшь.

— Легко чужой судьбой распоряжаться?

Безусловно! Я люблю играть.

— В письмах ты была куда красноречивее. Признайся, Марусова, кто под руку диктовал? М? — провоцирую, бодая воздух подбородком. — Нашла вторую половину, которая сильно ратует за твоё освобождение?

— А тебе какое дело?

— Хочешь жить? — ладонями упираюсь в бортик.

— Хочу!

Бесится. Похоже, я попала. Вот оно! Женское счастье подвалило? Стефе хочется любить?

— А он в курсе, что ты натворила? Как вы познакомились? — сменяю гнев на милость, немного расслабляюсь, сгибаю локти, подмигиваю, но всё ещё натянуто смеюсь.

— Тебя это не касается.

— Хотела помочь, но раз… — а я присвистываю, беру себя в виртуальные тиски, подбираюсь, группируюсь и хищно щерюсь, заигрывая с тем, кого специально загоняю в угол, чтобы там добить.

Добить! С этой целью я сюда приехала.

— Освободи! — хватается за предложение ни о чём, как за единственную спасительную соломинку.

«Освободи»? Свобода ведь бывает разной: долгожданной, кажущейся, желанной, недостижимой, невозможной априори, нежданной, личной… Окончательной! От жизни в том числе.

— Ты можешь освободиться, но только через…

— Всё! — сует под нос ладонь, искромсанную щедро прерывистыми жизненными линиями, фыркает и, отвернувшись от меня, таращится в зарешеченное окно. — Что с погодой в этом ноябре?

Ветрено, но сухо. Тепло, но голо. Спокойно, но в воздухе уже витает слабое дыхание южной зимы.

— Разве прогулки запрещены?

— Разрешены, — тяжело вздыхает, — но только во дворе, после обязательной дневной работы. Здесь не загуляешь, Лёля.

— Что с зависимостью?

— Я чиста. Денег нет, затариться, соответственно, нечем, да и не у кого. Оль… — на имени странно спотыкается, мотает головой, словно что-то вспоминает, поскуливает, будто напевает, а затем внезапно выдыхает, — я хочу выйти замуж, обрести семью, родить ребёнка и…

— Через два года твоё желание исполнится, — молниеносно отрезаю.

А моё? Намного раньше. Конец июля? Возможно, первая декада августа?

«Тшш, тшш, маленький, молчи» — успокаиваю ментально крошку, вожу ладонью по животу, слежу за Стефой. — «Нет, я не смогу. У меня не выйдет. Я не она, я не такая. Я лучше, я счастливее, несмотря на то, через что по её вине прошла».