Роман… С Ольгой
Шрифт:
— Лицом к стене! — отдает уже знакомую команду надзирательница.
Что нужно делать? Я должна финансово отблагодарить её? Наверное, спросить о выделенном времени? Оговорить возможные вопросы? Или…
— У вас есть полтора часа и ни секундой больше, — вступает первой эта женщина. — Если устанете или досрочно захотите прекратить общение, то необходимо вызвать охрану.
— Как это сделать? — забившись в дальний угол и огородив себя тяжёлым стулом, двумя руками обнимаю плечи, растирая, сжимая-разжимая мышцы.
— Просто позовите: крикните или постучите. Я буду находиться за дверью.
Мне слышится, или заключенная
— В чём дело, Марусова? Закрыла рот и низко опустила голову, — наклонившись назад, надзирательница заглядывает в скрытое пока что от меня лицо. — Не зли меня, кобыла. В карцер захотела?
Боже мой, как грубо, но в то же время доходчиво и авторитетно. По крайней мере, доставленная на свидание моментально замолкает, прикусив язык.
— Обниматься нельзя, держаться за руки — запрещено правилами, — снова обращается ко мне. — Расстояние между вами — этот стол. Вы находитесь вот здесь, а она сидит напротив, слушает внимательно, не поднимая головы. Ясно?
— Да.
— Марусова, что скажешь?
— Да, — бухтит под нос и ниже опускает голову, утыкаясь подбородком в основание шеи, — вопросов нет.
— Заключенная, смотрим прямо, проходим и садимся.
Слежу за тем, как сгорбленная женская фигура поворачивается и направляется к стене, возле которой стоит поскрипывающий стул, расшатанный беспощадным временем и опустившийся от старости.
— Наслаждайтесь встречей, — не скрывая в голосе усмешку, шипит тюремщица, шагая задом наперёд, переступая через выпирающий порог.
«Лучшая подруга» сильно изменилась. Я замечаю всё. Она поправилась, увеличилась со всех сторон, подросла в объёмах, утратив лёгкость. Обабилась, как будто постарела. Переродилась, что ли? Изуродовалась, стала гаже, растеряв симпатию. Приобрела черты колхозной тётки, у которой пятидесятый растоптанный размер стопы и скрюченные артритом суставы на разбитых от тяжёлого труда запястьях. Грудь при движениях раскачивается, а задница виляет, гуляя рыхлым жиром.
— Привет, — откинувшись на спинку стула, произносит глухо и надтреснуто. — Спасибо, что приехала, подруга.
— Ты не будешь прощена, Стефа, — прикрыв глаза, брезгливо отвечаю вместо обязательного вежливого приветствия. — Ничего не произойдет. Досрочного освобождения за примерное поведение и выдающиеся заслуги перед государством не предвидится. Ты осуждена по непростой статье. Вернее, — на одну секунду замолкаю, перевожу дыхание и восстанавливаю сбившийся сердечный ритм, — я не позволю этого. Твоё место здесь, и ты отдашь сполна долг цивилизованному обществу. Я не прощаю и…
«Не прощу! За малыша она передо мной сейчас ответит. Ответит так, как я того хочу» — повторяю про себя всё то, чем год почти живу.
— Это я уже поняла. Не утруждайся что-либо объяснять, но помни, что от сумЫ и тюрьмы нельзя зарекаться. Сегодня я, а завтра ты, детка. А здесь, как ни странно, все равны. Никто не будет чикаться, носиться и прислуживать любимой шлюхе Ромки Юрьева, — хмыкает, не в то горло пропускает слюни, но, чёрт возьми, не замолкает, подавившись языком. — Бля-я-я-я-дь, так и знала, что с такими буржуями ни хрена не выйдет, — катает грубость, по-волчьи разминая шею. — Французские духи и дорогая косметика.
— Не смей мне больше писать! — ломая голос, восклицаю. — Слышишь? Открой глаза, имей смелость смотреть на меня.
Хочу звучать уверенней, да только не выходит.
— Не жужжи, подруга. Здесь недалёких нет. Хотела по-доброму, по-человечески, согласно правилам, да, видимо, ни черта не выйдет. С такой истеричкой каши не сварить. Расслабься, Лёлька, и не визжи. Глухих здесь тоже нет.
— Ты поняла? — жалобно пищу. — Стефа?
— Угу…
«Угу?» — и больше ничего? Ни глубочайших извинений, ни клятв на крови, ни чистосердечного раскаяния, ни робких просьб, ни моральных унижений, ни грубых выражений, ни матерных словечек или пошлых фраз?
Господи, какая же я дура! Упрямая и безнадёжная. Доверчивая и непроходимая, местами взбалмошная, всё чаще истеричная, по обстоятельствам сентиментальная. Полная, набитая… Чего уж там? Я дура абсолютная! Зачем приехала за сотню километров? Зачем сидела здесь и чего от этого свидания ждала?
— Как Юрьев? — внезапно задаёт вопрос.
— Что? — прищурившись, хриплю.
— Как его здоровье?
— Что? — напрягаюсь, настораживаясь.
— Кошмарами святой не мучается?
— Что? — прислушиваюсь, всматриваюсь, пытаюсь с собственным сознанием совладать. — Как ты смеешь?
— Совесть мусор не грызёт? Смею, Лёлька. Всё дозволено, потому что Бога нет. Точно? По-моему, слова, как по канону, привела, — она подводит вверх глаза, пытаясь из прошлой лучшей жизни что-то вспомнить. — Сейчас Фёдора Михайловича процитировать бы, да боюсь переврать подзабытый за ненадобностью мотив. Высокопарный слог классика херово аккомпанирует здешней обстановке. Туточки другая литература в ходу. Знаешь, такие книжечки без корешка, зато в красочных обложках с пышногрудыми красотками и мужиками со стальными яйцами в паху и пустым взглядом, но перцы хоть куда… Блядь, кто бы отъе.ал, как принц из сказки, например? Ты хоть бы вибратор привезла, паскуда. Устала теребить рукой манду. Это, между прочим, больно. Олька, ау!
Боже мой, как всё это мерзко.
«Прекрати, заткнись, заглохни… Удавись!» — мысленно приказываю, скрещивая пальцы на одной руке.
— Нет, не грызёт, — отвечаю только на один вопрос, на остальную ересь просто забиваю вот такущий болт.
— Он бессовестный? — она не унимается.
— Замолчи.
— Значит, так и есть. Очень жаль, — покачивает головой, отвратно искривляя губы. — Что ему сделается, да?
— Прекрати, — шепчу, с трудом проталкивая буквы через зубы.
— Я отбываю наказание за то, чего не делала, Куколка, — она вдруг плавно подаётся на меня, при этом упирается расплывшейся грудью в металлический край квадратного стола, намертво прикрученного к каменному полу, вытягивает шею и двигает языком, облизывая губы, как змея, — а твой муж жирует и наслаждается вольной жизнью. Он убийца! — прикладывает кулаки о поверхность, искореженную временем и непростыми условиями содержания. — Но почему-то осудили исключительно меня.