Роман… С Ольгой

Иголкина Леля

— Был, сука, бесконечный праздник. Не каждый год единственный ребёнок мотает трудный срок. Ты сидел, сын. Твоя жена с ума сходила и тихо ненавидела нас. Девочка считала, что мы недостаточно старались, чтобы вытащить тебя. И…

— Я помню, как на полпути мать что-то вспомнила и заторопилась назад. Мол, Оля не сможет присмотреть за тем, что Марго оставила на газовой плите. Вы студень, видимо, варили. Но ты остался и был со мною рядом, а потом вдруг так же неожиданно стал спешить домой. Короче…

— Решил сегодня обновить архив недополученной информации?

Сука!

Он ведь прячет взгляд? Словно что-то знает? Или мой старик сейчас, действительно, не понимает, о чём я говорю, но играет, припоминая своё профессиональное прошлое?

— Она стегала Олю моим ремнём, а я… Пап?

Теперь он странно возится и дёргает руками.

— Ты меня с днюхой, между прочим, не поздравил. Сын называется, — обиженно, но смешно скулит. — О, смотри-смотри! — кивает через моё плечо. — За нами девочка следит.

Я быстро оборачиваюсь, но замечаю лишь раскачивающуюся шторку и замызганное оконное стекло.

— Не вспоминай об этом, — неожиданно шипит отец, транслируя простой посыл в мой каменный затылок. — Слышишь?

— За что она её? — прикрыв глаза и крепко стиснув зубы, настаиваю на своём. — Это было чересчур жестоко. Я вступился, да только…

— У Лёлечки остались шрамы? — батя хлопает моё плечо.

Всё обошлось, конечно. Но несколько ночей мы вынужденно спали с ней на животе и на боку. Помню, как дул на непрерывно сокращающуюся кожу, смочив свой палец собственной слюной, водил по вздувшимся каналам, облизывал, сосал и… Черт возьми, я плакал! Давился и икал, но закрывал ладонями свой рот, стараясь не произносить ни звука, чтобы не испугать и так не находящуюся в подобии сознания слишком слабую жену.

— Разве что на сердце. Однако есть вопрос! — снова обращаюсь к отцу, пристально смотрящему куда-то вдаль и сосредоточенному на чём-то архиважном.

— Мать была права, сынок, — тяжело вздохнув, спокойно произносит.

— Избивая мою жену?

— Она пришла в себя?

— Кто? — а я, похоже, в гневе захожусь. — Что ты мелешь? Твою мать!

— Она в порядке?

— Нет! — шиплю. — Ежедневно воюю с женщиной, которую люблю. Так в чём тут правота? Лёльке не хватает моей ласки, она, как одичавшая зверушка, с опаской следит за тем, что я с ней вытворяю. Она! Это мать изнасиловала мою жену!

— Ты ошибаешься, — на долбаном повторе гундосит батя. — Как же ты не прав, сынок.

— Боже мой! — скриплю и закрываю рот.

Охренеть… По-видимому, это всё-таки последний с ними раз. Ноги моей в родительских пенатах больше никогда не будет. Семейка идиотов, к которой я, по праву своего рождения, принадлежу.

В тот день жена кричала и пряталась от полосующих ударов в углу, в который мать её загнала, как глупую скотину. Я услышал крик о помощи, когда находился на первом этаже, терпеливо ожидая прибытия лифтовой кабины. Сумки… Здоровые пакеты со всем необходимым оказались слишком тяжелы. Поэтому я не торопился с подъёмом по ступенькам, а предпочёл дождаться вызванного блага современной цивилизации. Я слепо пялился в пластиковые створки, пока не вздрогнул от разрывающего барабанные перепонки крика. Это верещала Лёля. Её

красивый тембр я бы узнал из миллиарда женских голосов. Отбросив то, что перебирал в руках, я бросился к жене на выручку. И вот, когда вломился в сумасшедшую квартиру, мои глазам открылась жуткая картина. Мать, отрабатывающая на Ольге не один размашистый удар хлыста, орала, что есть силы, и визжала о том, что:

«Не прощу! Не прощу! Не прощу! Никогда!»…

— Привет, — толкнув носком незапертую дверь, вхожу в нашу комнату, удерживая на весу поднос с ароматным кофе и тарелкой горячих бутербродов с сыром и грибами.

Какой же это вид? Пошлый? Похабный? С оттенком эротизма? Порнографический? Или завлекательный? Жена полностью обнажена. Лежит на кровати, покачиваясь на животе и выставив для «всяк сюда входящего» аппетитный зад, на котором маленьким клубочком расположился Пашка, тренирующий свой важный для лактации молочный шаг.

— Не больно? — прохожу в комнату, не спуская глаз с того, что вытворяет Лёлька и кот-будущий еб.ан.

— Приятно, — лениво щурится, щекой укладываясь на приплюснутую ото сна подушку.

— Что он делает? — выставив поднос на стоящий рядом с женским носом стул, смотрю на то, что вытворяет пушистый хам.

— Не знаю, — приподнявшись, она посматривает себе через плечо. — А на что это похоже?

— На лёгкую форму не совсем здоровых отношений «шерстяной-его хозяйка». Позволишь? — заношу над мелким руку.

— Не бей! — она приподнимается и, упёршись в матрас локтями, следит за тем, что я с настойчивым мерзавцем вытворяю.

Взяв пушистого за воротник, отлепляю кошачье тельце от женских ягодиц и в таком вот состоянии — с растопыренными по сторонам клешнями — переношу на предназначенное для братьев наших меньших место.

— Не зарывайся, парень, — прижимаю тёплый нос. — Юрьева — моя жена.

— Это ненадолго, — встревает Оля.

Вот упрямая ослица!

— Это навсегда.

— Угу-угу, — жена переворачивается на спину. — Будем подниматься?

Если честно, то от того, что вижу, я как бы уже встал!

— Что ты делаешь? — закрыв глаза, хриплю.

— Лежу.

Среднего размера грудь приподнимается при каждом вдохе, который совершает Лёлька, соски стоят и машут мне, приветствуя визгливым голоском:

«Ура!», а гладковыбритый лобок лоснится то ли от пота, то ли от обильно выступившей смазки, то ли…

Жена посасывает пальцы и проводит пару раз розовым языком по своей ладони, а потом уложив её на коническое углубление, круговыми движениями водит по лобку, пропуская через пальцы половые губы.

— Оль… — стараясь не сосредотачиваться на том, что Лёлик вытворяет, смотрю в её серьезное лицо. — Ты…

— Что произошло, Юрьев?

— Родители уехали, — как на допросе, с опаской отвечаю. — Ты не могла бы…

— Не нравится?

— Нравится, — теперь смотрю туда, где разворачивается охренительное действо.

Жена раздвигает ноги, приподняв немного таз, Оля подается нижней половиной тела на меня вперед. Легонько оттолкнув, забирается ногами мне на грудь и упирается ступнями в мой живот.