Россия распятая (Книга 1)
Шрифт:
Иогансон чтил своего учителя К. А. Коровина, Орешников - Эрмитаж и Эль Греко. У Иогансона была плотная реалистическая живопись и стремление к жизненной правде, когда речь шла о передаче "натуры", у В. М. Орешникова (ректора института имени Репина, где я учился) дамское заученное эпигонство эклектическая интеллигентность, почерпнутая в Эрмитаже. Многим из нас это не нравилось. Его картина "Ленин сдает экзамены" была написана сдержанно по колориту, в ее композиции мы прочли уроки старых мастеров. Юный Ленин был, разумеется, неотразим, и на лицах экзаменующих его профессоров было отражено изумление перед глубиной знаний брата цареубийцы - будущего вождя мирового пролетариата. Виктор Михайлович Орешников очень заикался, и на защите дипломов "боги" соцреалистического Олимпа любили поспорить между собой, порой сводя личные счеты в присутствии болеющих за оценки дипломников, гостей и студентов. Защита дипломов тем не менее всегда была торжественной
Итак, я написал "прошение" в мастерскую Иогансона, чем, очевидно, вызвал раздражение непосредственного руководства института имени Репина, бывшего в скрытом антагонизме с "москвичами", возглавляемыми А. Герасимовым и Б. Иогансоном. Зоркие студенты многое подмечали в жизни Академии. Мой разум, преклонение перед великими мастерами Европы и прежде всего Ренессанса постоянно напоминали мне о необходимости изучать старых мастеров, или, как мы называли их - "стариков". Но сердце и все естество, внутреннее "я" принадлежало русской школе, выражающей правду высокого реализма. А когда я для себя открыл мир русской иконы, побоюсь повторить ныне избитой фразы "умозрение в красках", я стал на многое смотреть по-другому.
* * *
Много лет спустя уважаемый мною Андрей Андреевич Мыльников, который в ту пору перешел на дорогу современного, я бы сказал, "левого" искусства, не скрывал своего раздражения ко мне. "Куда ты все спешишь: сколько у тебя работ! Помнишь, раньше гооворили - лучше меньше, да лучше". Он испытующе смотрел на меня из-за больших роговых очков - в его бороде было много седины. "Вот твоя "Русская Венера", - продолжал он, - разве Рафаэль или Ботичелли допустили бы такой рисунок? Вокруг тебя шумихи много, а ты, повторяю, все спешишь". Тоном мэтра добавил: "Служенье муз не терпит суеты".
"Андрей Андреевич, - ответил я как можно уважительнее, - эти слова относятся ко всем художникам, но если большинство из них выносится волной конъюнктуры, которая убивает искусство, то они, действительно, суетятся: борьба за заказы, совещания, заседания, триумфы, награждения". С высоты своего положения он внимал мне снисходительно. "В своих работах я не спешу, продолжал я, - хотя работаю много и довольно быстро. Я борюсь за выживание, а вы, как никто другой, знаете, какими тяжелыми были годы моего учения. Вы были моим первым учителем, а каждый учитель имеет и неудачных учеников вроде меня". В ответ Мыльников не улыбнулся. Про себя же я думал: "Почему и как мой учитель столь далеко ушел в своем творчестве от принципов старых "эрмитажных" мастеров высокого реализма?" Но, однако, ответил ему: "Андрей Андреевич, а почему вы только меня судите с позиций Рафаэля и Леонардо, не применяя этих оценок к себе и другим художникам? Почему, например, исходя из критериев Рафаэля, Леонардо и Микеланджело, вы не говорите ничего критического о вашем талантливом друге Евсее Евсеевиче Моисеенко?"
Мыльников, уклонясь от ответа и, видимо, уже давно не испытывая ко мне добрых чувств, как всегда было во времена моей юности, вдруг сказал: "Ты вот все о России кричишь, русская, русское, - а для меня важно: "вещь в искусстве или не в искусстве". Потому я люблю и икону, и Сезанна, и даже Петрова-Водкина, не говоря уже о голландцах и мирискусниках. Это все - в искусстве". Про себя я сделал вывод: очевидно, первый учитель считает, что мои "торопливые" работы - "не в искусстве". Желая больнее ударить меня, может быть, и не думая так, он сказал: "Будем откровенны. Русский музей - барахло в сравнении с Эрмитажем". (Слово "барахло" он произнес как "барахо", не выговаривая букву "л".) "Не могу согласиться с такой категоричностью", возразил я.
Разговор этот происходил у него в мастерской и неподалеку от домика Петра Великого, а через Неву напротив шумели на ветру золотые осенние кроны сумеречного Летнего сада. Все такая милая, словно не подверженная быстротекущему времени, его жена Ариша, в прошлом балерина, желая переменить разговор, с ласковой улыбкой спросила меня о моей преподавательской деятельности в Суриковском институте: "У Андрея это всегда отнимало столько энергии". Андрей Андреевич захлопнул подаренную мной книгу, на переплете которой красовался фрагмент моей картины "Иван Грозный". "Издали тебя шикарно, мало кого из современных художников так издают, - заметил он.
– И все-таки, Илья, говорю тебе, не спеши". И вдруг, глядя на меня в упор: "Ну, а что думаешь о моих картинах?" Он обвел рукой мастерскую, где стояли его последние работы, посвященные Испании. Понимая, что это "вопрос на засыпку", я как бывший студент ответил,
Мыльников перебил: "Ну, а разве ужасы испанской гражданской войны тебя не трогают?" Он показал на третью работу испанского цикла, где женщина с ребенком прижалась, если не ошибаюсь, к большому кресту. Я старался отвечать как можно мягче: "Гражданская война всегда трагедия для любого нароДа, но самой страшной гражданской войнои я считаю воину в России и как русский зритель хотел бы видеть понимание русской трагедией. Вы ведь русский художник, и меня понимаете. Кому, как не Вам, донести до людей ужас нашей кровавой братоубийственной гражданской войны?" Я более русский, чем ты", - раздраженно прервал меня мой профессор.
* * *
После третьего курса меня назначили в мастерскую прпфессора Ю. М. Непринцева, известного тогда своей картиной "Отдых после боя", показывающей хохочущих красноармейцев на привале и магическое деиствие шуток героя из поэмы А. Твардовского (тогда еще яростный сталинист, а потом редактор журнала "Новый мир", который сыграл огромную роль в нашей общественной жизии). Подав заявление в мастерскую Иогансона, я не осознавал, что могу чем-то обидеть нашего ректора Орешникова и его ученика и друга А. А. Мыльникова. Но мне не хотелось учиться у Непринцева.
Дождавшись приезда Иогансона, я записался к нему на прием. Тогда его кабинет выходил окнами на Румянцевский садик и здание бывшего кадетского корпуса, директором которого был, как знает читатель, мои дед генера Григорьев. Перефазируя Шульгина, я "легкой белогвардеиской походкой" вошел в назначенное время в кабинет. Вступив на красную дорожку, ведущую к столу всесильного вице-президента Академии художеств, я невольно присмирел доидя. За столом, не двигаясь, сидел Борис Владимирович. По-барски, равнодушно и иронично глядя на меня и не предлагая сесть, он спросил: "Почему ты не хочешь учиться у Непринцева, а подал заявление ко мне? Моя мастерская не резиновая всех не примешь". Как всегда в решающие минуты моей жизни, когда мне совсем становилось плохо, я ощутил дикий прилив энергии и волю к победе. Не спрашивая разрешения, сел на стул, поймав изумленно заинтересованный взгляд вице-президента. Глядя ему в глаза, четко и раздельно произнес: "Борис Владимирович, я буду учиться только у Вас, ученика Коровина, и Вы должны подписать мое заявление. Никто так не хочет учиться у Вас, как я!". Неожиданно, склонив голову набок, грозный Иогансон доверительно .. сказал: "Ты мне нравишься. Я таких люблю. Видно, что ты творческий человек, меня предупреждали, что ты неуправляем, но работаешь как вол, день и ночь. Как Врубель, в поговорку вошел у студентов!" Посмотрев задумчивыми, небольшими и глубоко спрятанными глазами, распорядился: "Напиши заявление на имя секретаря Академии Сысоева и отдай ему, но только в Москве. Я приму тебя в мастерскую мне нравится твоя настойчивость". Я встал со стула и, как в модном тогда фильме "Красное и черное", где играл Жерар Филипп, склонил голову перед "кардиналом" советской живописи: "Борис Владимирович, никогда не забуду этого дня, и Вы можете быть уверены, что я вмещу все, чему вы нас будете учить как носитель идеи русского реализма".
Иогансон смотрел на меня почти ласково: "Ты мне понравился", и, махнув, скорее, помахав мне рукой, сказал: "Ступай, Глазунов, ступай, у меня еще много дел сегодня". У же у дверей он окликнул меня: "А как тебя зовут?" "Илья".
– "У спехов тебе, Илья Глазунов", - царственно напутствовал меня будущий учитель.
* * *
Читатель может спросить, а почему именно Глазунов так рвался поступить в мастерскую Иогансона? Я уже коротко говорил об этом, но думаю, что гораздо лучше привести обширную цитату из выступления моего будущего учителя, где он достаточно объемно высказался о задачах воспитания молодых художников. Сегодня этот забытый доклад на VIII сессии Академии художеств СССР может представить несомненный интерес. Он красноречиво свидетельствует о позиции художника и опытного царедворца, каким был вице-президент Академии. Сегодня, когда я являюсь ректором созданной мною Российскои Академии живописи, ваяния и зодчества, вижу, как и все, упадок и сознательное растление реалистического начала в наших учебных заведениях, считаю даже необходимым раскрыть позицию моего учителя, что будет особенно интересно .для молодых художников.