Россия распятая (Книга 1)
Шрифт:
Помню, была тревожная петербургская весна. За окнами Эрмитажа по синей Неве плыл и крошился весенний лед Ладоги. Иогансон, словно спохватившись, сказал, подведя нас к "Апостолам Петру и Павлу" Эль Греко: "Я вам лекций не намерен читать, я лишь показываю, что я люблю и что на меня производит особое, неизгладимое впечатление". И неожиданно для меня изрек: "После Эль Греко не плохо бы посмотреть Сезанна с его густой живописью".
"Ну и ну, - на этот раз совсем как Зайцев удивился я, - при чем тут Эль Греко и Сезанн?" Я не любил, не люблю и никогда не буду любить Сезанна, с которого начинаются все монографии о "современном" искусстве. грубый материализм, дилетантство формы и это пресловутое: все в мире можно разделить на куб, конус и шар. Здесь рукой подать до Карла Маркса - материалиста и сатаниста, разбившего человечество,
Я на всю жизнь запомнил и остался благодарен моему учителю, что он открыл для меня значение великой картины Креспи "Смерть Иосифа". Какая великолепная композиция, какие поэтические рифмы тона и цвета, как скорбно лицо умирающего Иосифа! И сейчас, когда я пишу эти сгроки, словно стою в Эрмитаже перед этой гигантской картиной и глаз не могу оторвать от дивной певучести ее композиции. Как мало мы знаем о Креспи, дивный голос которого звучал в хоре великих художников позднего Ренессанса и последующих бурных столетий великой духовности Европы!
Моя первая выставка, изменившая мою жизнь
Итак, моя первая выставка состоялась в начале февраля 1957 года благодаря тому, что в 1956 году я стал обладателем Гран-при Всемирной выставки молодежи и студентов в Праге. Я храню благодарную память о тех людях, которые тогда поверили в меня и поддержали никому не ведомого ленинградского студента института имени Репина. До отъезда в Москву я почтительно зашел к нашему ректору, чтобы испросить разрешения на открытие, выставки сроком в две недели в Центральном доме работников искусств в Москве. Виктор Михайлович с некоторой брезгливостью ответил: "Вс-с-туденче-ские к-каникулы с-с-студент м-м-может делать, что х-х-х-очет". Он импозантно сидел в кресле, как всегда с гладко зачесанными назад седеющими волосами, глаза маленькие, расстояние от носа до верхней губы - большое.. Лицо его задергалось конвульсией, свойственной многим заикам: "На - на-надеюсь, вы будете в-в-выставлять не у-учеб-ные р-работы? Если да, то на это н-нужно особое ра-ра-разрешение ученого совета". Я ответил ректору, что это работы домашние и не имеют никакого отношения к учебным программам. Орешников отмахнулся: "Т - т-тогда вы мо-можете их в-вы-ставлять б-без нашего р-разрешения, как м-молодой ху-ху-художник. Тем более в с-с-сво-бодное от учебы в-в-время". Аудиенция длилась несколько минут, и я, зная его нерасположенность к беседам со студентами, поспешил ретироваться, поблагодарив за внимание.
* * *
Мои восемьдеят работ - живопись и графика - наконец были развешены в большом зале ЦДРИ и прилегающем к нему корридоре. Помню, идущий в ресторан Дома знаменитый актер, заглянув в зал, бегло осмотрев висящие работы, выдохнул: "Ого, а как фамилия художника?". "Илья Глазунов", - ответила моя жена Нина. "Родственник композитора Глазунова?" - продолжал допрос актер, словно сошедший с экрана кино. "Нет, однофамилец", - хором сказали мы. Разглядывая образы Достоевского, он продолжил: "Силища! А художник-то помер или живой?" "Пока живой", - ответил я первому посетителю моей выставки.
Директор ЦДРИ Борис Михаилович Филиппов, небольшого росточка, с седой копной волос, заходил со своим неизменным другом, голова которого была выбрита, как у Юла Бриннера, - Михаилом Минаевичем Шапиро. Они о чем-то шептались, глядя на мою работу, на которой был изображен "черный ворон", съезжающий в сторону "большого дома" на Литейном проспекте, по зелено-утреннему небу неслись рвано-косматые облака, прищемленная дверью "воронка", женская юбка алела, как сгусток крови. "Ильюша, - обратился ко мне Борис Михаилович, - может быть, эту картину снимешь. Ежу ясно, что это З7-й год...
– И потом добавил: - И так много трагедии - Достоевский, блокада, будни города". Глаза у моих благодетелей выражали настойчивость, в которой сквозила опасливость. "Но официально, - сказала Нина, - можно сказать, что это о молодогвардейцах: тяжкие годы немецкой оккупации". Борис Михаилович усмехнулся и не в первый раз сказал: "Партбилет у меня один, а дураков нет! Наверняка скажут, что "Русский Икар", как ты его называешь, - это икона, а у "Поэта в тюрьме", Фучика, связаны руки... Неважно,. что рядом висит свидетельство о получении тобою Гран-при".
В результате долгих переговоров
* * *
Я не спал всю ночь перед открытием выставки. Нежная и сильная духом, мой ангел-хранитель Нина, глядя на меня с любовью, успокаивала меня, тихо поглаживая по голове: "Ты победишь! Ты должен их всех победить. Если де ты, то кто же?" - улыбнулась она своей чарующей улыбкой.
...И снова нахлынула волна воспоминаний. Жили мы тогда, по приезде в Москву, в крохотной ванной комнате у столь любимой мною, чудесной и трагически одинокой Лили Ефимовны Поповой. Вторую комнату, поменьше, занимала красавица Любочка Миклашевская - с зелеными глазами и чувственным ртом, с чуть презрительно опущенными уголками ярко накрашенных губ. Любочка была не только красива, но и умна, дружила со многими писателями, режиссерами, художниками. В ее комнате всегда стояли цветы: Вскоре она стала женой великого пианиста Якова Флиера.
У Лили в углу стояла урна с прахом ее вечно возлюбленного Владимира Николаевича Яхонтова - великого чтеца и актера, погибшего при странных тоятедьствах в 1947году. Говорили, что это было самоубийство. Лиля не любила говорить об этом.
С какой радостью я входил в старый московский дворик бывшей дворянской усадьбы! Теперь здесь, перенесенный с бульвара, грустит одинокий Гоголь творение скульптора Андреева. Там, где памятник находился раньше, - на бульваре, высится теперь истукан, внешне похожий на Гоголя, работы советского скульптора Томского. Справа от памятника Гоголю - флигель, где произошло знаменитое "самосожжение" жившего здесь гениального писателя. Налево - вход в другой флигель, где на первом этаже жили мои друзья, которым я столь многим обязан. И теперь, по прошествии стольких лет, когда я вновь захожу в знакомый дворик, с грустью смотрю на окна первого этажа. На них появились стальные решетки, а входная дверь превратилась в железную и наглухо, будто стальной сейф, захлопнута для "посторонних". На фоне гигантских "коробок" Нового Аобата долго смотрю в грустное, задумчивое лицо Гоголя, так прекрасно увековеченное в бронзе талантом русского скульптора. В пропастях между безликими колониальными небоскребами клубятся, словно объятые пламенем, вечерние облака. Я вспоминаю далекие дни, когда дверь в мою юность была распахнута, а не замурована новыми владельцами старого особняка...
Но возвращаюсь к событиям вокруг выставки - к началу февраля 1957 года. Никогда не забуду море людей, пришедших на открытие выставки неизвестного ленинградского студента. Волны зрителей, как прибой, нарастали с каждым днем. А в день обсуждения выставленных мною работ накатил просто "девятый вал", для укрощения которого была вызвана конная милиция. Я пребывал словно в полусне все происходящее казалось мне миражем. Величайшее счастье для каждого художника - вот такая жгучая реакция зрителей, на суд которых вынесены результаты его одиноких размышлений, крики отчаяния, сплав веры, любви и ненависти. Боже мой, неужели я нужен людям, неужели могу влиять на них! Неужели, наконец, мое одиночество рассыплется в прах от дружеских объятий, сердечных рукопожатий и слов душевной благодарности к никому доселе не нужному и не известному труду?
В разгар выставки вдруг раздался звонок из Ленинграда, и мой друг сказал, что я исключен из института. "Вражьи голоса" вещали о том, что советское искусство размораживается, что никто не ожидал такого смелого и яростного удара по искусству социалистического реализма. Выставку посетил министр кульуры Н. А. Михайлов, который привел с собой польского посла. ЦДРИ был забит зрителями, когда шло обсуждение выставки. 3апомнилась одна из восторженных записок, подписанная неизвестным мне тогда именем - Евгений Евтушенко, который вместе со своей женой Бэллой Ахмадулиной - тоже поэтессой, хотел встретиться со мной. Помню лица молодых Миши Козакова, Марика Хромченко, темпераментного Василия 3ахарченко... Выступавшие говорили, что наконец они увидели в картинах молодого художника Ильи Глазунова долгожданную правду жизни, затоптанную в землю ликованием и парадами социалистического реализма. Много раз на моей выставке я видел Юрия Олешу, многих других писателей, музыкантов, поэтов и даже молодых восторженных