Россия распятая (Книга 1)
Шрифт:
Не правда ли, читатель, как мастерски раскрыты в этом докладе-монологе многие "тайны" реалистической живописи? Мне кажется, он интересен не только для молодых художников. Есть над чем подумать всем нам в дни, когда высокое понятие школа утрачивается все быстрее и быстрее...
* * *
Когда я закрываю глаза и засыпаю, словно переходя границу жизни и смерти, я вдруг вспоминаю, как обратился к Борису Владимировичу, приезжавшему к нам из Москвы с просьбой посетить вместе со своими студентами Эрмитаж. Эта дерзость была продиктована тем, что я, будучи одним из любимых учеников Иогансона, хотел узнать, что наиболее ценит известный стремлением к колориту и многофигурности ученик Константина Коровина. Иогансон приезжал к нам, в свою мастерскую (здесь когда-то располагалась
Мы заранее оповещались, когда к нам войдет грозный вице-президент Академии. Открывалась дверь, и заявлялся он - в гробовой тишине, сопровождаемый своим неизменным ассистентом "Александром Дмитриевичем Зайцевым, который, как всегда, держал правую руку в кармане и чуть иронично улыбался, вертикальным шрамом на щеке. Весь вид его как бы говорил: "Ну вот, опять Борис приехал - наш великий гастролер, которого вы так боитесь и чтите. Но он-то уедет, а я останусь с вами. Поймете, кто здесь настоящий хозяин и воспитатель".
Иогансон, перешагивая порог мастерской, почему-то всегда держал руки так, как премьер В. С. Черномырдин на недавнем предвыборном плакате "Наш дом Россия".
В верхнем свете мастерской его глаза были серыми - а иногда, особенно весной, даже голубыми (тот самый рефлекс, о котором Энгр говорил, что это господин, стоящий в дверях и который вот-вот должен уйти. Как известно, импрессионисты утверждали прямо противоположное: все в мире - рефлекс. И потому многие художники по сей день понимают живописность не как единство цвета и тона, а как набор дребезжащих разноцветных мазков, разрушаюших это единство; "Натура", Эрмитаж и русский музей учили нас видеть по-другому. Я и по сей день считаю, что разложение цвета - это начало катастрофы искусства: субьективность впечатления, становящаяся каналом навязывания "манеры" видения. Иогансон любил рефлексы, но в меру).
Глядя поверх нас, но прежде всего на обнаженную модель, которую мы писали, Борис Владимирович почему-то сразу подходил к моему соседу (нас было 15 - 20 студентов), румынскому студенту Петрику Акицение, с которым я дружил и даже изучал с его помощью азы румынского языка. Иогансон неизменно спрашивал его: "А вы к нам откуда приехали?" "Я приехаль из Румыния", - всякий раз смущенно отвечал Патрик. Скользнув мимо его холста взглядом, Борис Владимирович, не переставая держать руки домиком, нервно ударяя пальцами о пальцы, убежденно и душевно констатировал: "Это хорошо: пишите, пишите!" Через несколько минут он подходил ко мне и, кладя сзади руку на плечо, другой надевал очки: "Ну, а что тут наш Илья делает?" Притихший Зайцев и студенты удивлялись, что он называл меня по имени.
У нас в ту пору позировала для портрета черноволосая студентка из консерватории. Я хотел, используя технологию старых мастеров, вначале уделить внимание только форме, делая темперой так называемую гризайль, как учили старые мастера в Эрмитаже. А. Д. Зайцев не одобрял моих стремлений использовать уроки Ренессанса: "Не выкобенивайся, пиши все а ля прима, без всяких подготовок и "подкладок"! Все равно Рембрандта не переплюнешь. Бери прямо краски с дощечки на холст, не мудрствуй лукаво".
Вытащив руку из кармана пиджака, грозно предупредил: "Вот приедет Иогансон, он тебе даст по башке за твои кривлянья". Его кулак словно стукнул по воздуху. И он продолжал в тишине притихшей мастерской: "Тебе же поставили тройку на обходе за увлечение Врубелем; перед тобой натура, передавай ее без дураков, в упор, а ля прима".
Вспомнив эти слова Заицева, высказанные накануне приезда мэтра, мои товарищи с интересом смотрели из-за мольбертов на Иогансона, подошедшего к моей темперной гризайли. Через очки он внимательно посмотрел на мою начатую работу и вдруг неожиданно обернулся к застывшему и, как всегда, держащему руку в кармане Зайцеву: "Саша, ты ему не мешай - я понимаю, чего он хочет. Он молодец". И, обращаясь
Этот портрет девушки, к слову сказать, сохранился у меня и по сей день. Он был несколько раз напечатан в монографиях, посвященных моему творчеству. Завершая анализ моего скромного холста, профессор Иогансон заключил: "Конечно, мой учитель - Костя Коровин не так писал. "Смотри на натуру глазом быка", говаривал он нам. Это значит - передать красоту отношений, взяв их точностью реалистического видения! Ну, а венецианцев изучать надо, здесь нет ничего плохого".
Я стоял близко от своего учителя и рассматривал его лицо: лысеющая голова, прилизанные волосы, делающие его покатый лоб большим, очень нервный рот с тонкими губами. Мне иногда казалось, что он похож на усталого клоуна из персонажей Вертинского. Лицо его напоминало маску, которую он должен смыть, как грим после спектакля. Очень непростое лицо. О чем он думает на самом деле? Он никого не пускал в свою душу.
Мой друг, работавший с ним в "творческой бригаде. по созданию картин, рассказывал, как они трудились над огромным полотном "Ленин на сьезде комсомола". Эта картина должна быть известна читателям, потому что висела в Большом Кремлевском дворце и всего несколько лет назад была снята. Иогансон лично трудился над образом Ленина - стоя на лесенке, с засученными рукавами клетчатой серой рубашки.
Образы Ленина у многих ленинградских художников чем-то напоминали друг друга. Говорили, что это происходит потому, что все они были написаны с одного и того же натурщика, удивительно похожего на Ленина. Да и ходил он одетый, как Ленин, от кепки до ботинок с загнутыми вверх носами. Плату он брал во много раз большую, чем другие натурщики, понимая свою значимость для создателей историко-революционных полотен. Я его однажды увидел в академическом коридоре, когда он шел твердой ленинской походкой. Сходство поразительное - даже красный бант на отвороте пальто с бархатным воротничком! И вот он, открыв дверь творческой мастерской Иогансона, увидел мэтра с палитрой в руках, быстро уловил позу Ленина, над которой трудился Иогансон, принял ее и громогласно спросил: "Вам Ленин нужен?" Спустившись с лесенки, вице-президент Академии, пристально разглядывая застывшего в позе Ленина, зычно рявкнул: "Мне такого Ленина не нужно, пошел отсюда к едреной матери. Закрой, подлюга, дверь с обратной стороны".
Другие очевидцы этои сцены рассказали мне, с какой поспешностью это проделал незаменимый для многих ленинградских художников "Ленин".
Иогансона все боялись... И потому, возвращаясь к моему рассказу о просмотре им наших работ, продолжу: услышав похвалу и одобрение моего желания приблизиться к технике старых мастеров, я, набравшись смелости, выпалил: "Борис Владимирович, мы все мечтали бы сходить с Вами в Эрмитаж".
Иогансон на минуту задумался, и я успел заметить лишь пробор побагровевшего Зайцева, который тихо вздохнул: "Ну и ну".
Борис Владимирович вдруг очень просто ответил: "Ну что ж, айда, давайте сходим. Я, кстати, давно не был в Эрмитаже". Обращаясь к Зайцеву, спросил: "Ну что, завтра в два часа дня?" "Я не могу, - буркнул тос.
– У меня в два совет". Иогансон, как старый Пьеро, иронически улыбнулся: "Ну вот и сиди на своем совете, а мы одни сходим".
Итак, на следующий день мы встретились у служебного входа Эрмитажа. Пришел и Зайцев. Все пришли как на праздник. Проходя по залу Рембрандта, Иогансон остановился перед "Блудным сыном": "Вот моя любимая картина". Словно с его лица сняли знакомую нам неприступную маску Пьеро, исполненную, я бы сказал, амбициозного пафоса, сознания значимости своей личности с истерически жестокой надменной складкой рта. Это было лицо истинного художника.