Россия распятая (Книга 1)

Глазунов Илья

А далеко за ними - высокая гора с маленькой часовней наверху. Красноярск, как и многие сибирские города, возник на месте деревянной крепости - острога Красный Яр, заложенной русскими еще в XVII веке. В числе имен основателей города упомянуты Суриковы, предки художника. Дом-музей Сурикова за небольшой оградой, на одной из тихих улиц. В этом двухэтажном, по-сибирски прочном доме с крылечком, построенным еще дедом Сурикова, родился великий художник. В глубине двора бывшей конюшни Суриковых - одноэтажный дом, переоборудованный под здание местного художественного училища. Здесь мы прожили три недели среди гипсовых голов и учебного скелета, стоящего в углу за мольбертами. Спали прямо на полу, на газетах положив под голову сложенные пальто. По музею нас водила Анастасия Михайловна - дальняя родственница Сурикова, женщина средних

лет со следами былой красоты. Одухотворенное лицо ее напоминало мне женские образы Сурикова. Художник с детства вобрал в себя мир древней Руси, сохранившийся в далекой Сибири, с дикой ее природой, ее самобытной силой характеров, с семейными преданиями и жизненным укладом, своеобразная красота которого определила историческую правду его творчества. Рассказывая об этом, Анастасия Михайловна напомнила нам суриковские слова: "Идеалы исторических типов воспитала во мне Сибирь с детства, она же дала мне дух, и силу. и здоровье".

"Первое, что у меня в памяти осталось, - рассказывал Василий Иванович, это наши поездки зимой в Торгошинскую станицу. Мать моя из Торгошиных была... А Торгошины были торговыми казаками - извоз держали... Жили по ту с.торону Енисея - перед тайгой... Семья была богатая. Старый дом помню. Двор мощеный был. У нас тесаными бревнами дворы мостят. Там самый воздух казался старинным. И иконы старые и костюмы. И сестры мои двоюродные - девушки совсем такие, как в былинах поется про двенадцать сестер. В девушках была красота особенная древняя, русская. Сами крепкие, сильные. Волосы чудные. Все здоровьем дышало.

...Рукоделием они занимались: гарусом на пяльцах вышивали. Песни старинные пели тонкими певучими голосами. Помню, как старики Федор Егорыч и Матвей Егорыч под вечер на двор в халатах шелковых выйдут, гулять начнут и "Не белы снеги поют". А дядя Степан Федорович с длинной черной бородой. Это он у меня в "стельцах" - тот, что, опустив голову, сидит "как агнец" жребию покорный".

О Бузимовской станице, где работал отец художника, Василий Иванович писал: "Место степное. Село. Из Красноярска целый день лощадьми ехали. Окошки там еще слюдяные, песни, что в городе не услышишь. И масленичные гулянья, и христославцы. У меня с тех пор прямо культ предков остался... Иконы льняным маслом натирали, а ризы серебряные мелом. Во всех домах в Бузиме старые лубки видели - самые лучшие".

Все, что с детства окружало художника в Сибири, в Красноярске, говорило о страстной тяге наших предков к красоте - наличники окон, утварь, иконы, вышивки, яркие туесы, расписные розвальни, каретный сарай, сложенный из могучих, замшелых бревен. В кованых сундуках хранились старинные сарафан, шушуны, старые мундиры казачьего полка, в котором из поколения в поколение служили предки художника. Его отец, Иван Васильевич Суриков, любил петь старинные казачьи песни, аккомпанируя себе на гитаре. Дом Суриковых соблюдал старинные русские обычаи. Масленица с бубенцами под расписной дугой, святки с веселыми ряжеными прочно жили в быту Красноярска. Хорошо, что есть музей Сурикова в Красноярске, но как развеяна ветрами истории красота русского быта...

Хорошо, что есть музей. Но думается, что было бы не менее важно, чем развеска этюдов и репродукций с картин Сурикова воссоздать атмосферу старого дома Суриковых, быт, в котором вырос и сформировался великий нациоиальный художник России.

– Сама жизнь Красноярска того времени, - продолжала Анастасия Михайловна, - была необычайно самобытной. Остроги со зловещими частоколами, клейменые лица, эшафоты с палачом в красной рубахе, свист кнута и бой барабана, заглушавшего вопли наказуемого, - все это было обычными впечатлениями жителей старого Красноярска. Суриков мальчиком видел смертную казнь. Гуляя по улицам родного города ребенком, Суриков встретился со ссыльным Буташевичем-Петрашевским.

Анастасия Михайловна помолчала, потом встрепенулась:

– Помните, как Василий Иванович любовно говорил о народном искусстве: "Когда я телегу видел, я каждому колесу готов был в ноги поклонитья. В дровнях какая красота... А в изгибах полозьев, как они колышутся и блестят, как кованые. Я, бывало, мальчонком еще переверну санки - как это полозья блестят, какие извивы у них! Ведь русские дровни воспеть нужно!.." - Анастасия Михайловна наизусть цитировала многое из того, что писал о своем детстве ее великий родственник, о котором

она знала буквально все. Усталое лицо ее вдруг помолодело: - Путь Сурикова - художника начался странно и романтично. Забывшись, юноша Суриков, работавший переписчиком бумаг в губернской канцелярии, нарисовл с большим искусством на листке бумаги муху. Лист с случайно попал в папку столоначальника, идущего на доклад к губернатору. Сделав доклад, столоначальник ушел. Папка осталась на столе. В задумчивости взглянув на раскрытую папку, губернатор рукой смахнул сидевшую на бумаге муху, а та не улетает. Изумленный губернатор нагнулся и увидел, что муха не живая, а нарисованная! .

Губернатор предложил Василию Сурикову учить его дочку рисованию и послал его работы в Академию художеств Петербург. Оттуда последовал ответ, что Суриков по своим данным заслуживает быть помещенным в Академию художеств. Золотопромышленник П. И. Кузнецов, влюбленный в искусство, дал денег не только на поездку в Петербург, но и выплачивал Сурикову стипендию все годы, пока художник не закончил академию. Сколько часов я провел в Третьяковской галерее и Русском музее, погружаясь и очищаясь душой в стихии его великих образов. Будучи в Петербурге, Василий Иванович не забыл своего красноярского благодетеля: написал ему небольшой, но удивительный по настроению ночной пейзаж Петербурга, где так знакомо блестит под луной купол Исаакиевского собора, а знаменитый Медный всадник окружен оградой, снесенной большевиками, которую до сих пор не может "восстановить" мэрия Санкт-Петербурга.

...Бродя по городу с альбомом в руках, я жадно всматривался в лица людей, восхищаясь приземистыми домами старого Красноярска. И вот однажды мне посчастливилось. Когда я делал набросок с белоголового мальчика с курносым бронзовым лицом, подошла его мать. Она давно звала его, но мой исправный натурщик не шевелился и не отвечал на зов матери. Она появилась встревоженная и рассерженная. "Ты что, оглох, что ли?" - услышал я, обернулся и... остолбенел. Редко можно встретить такой тип русской красоты. Ну поистине "есть женщины в русских селеньях"! Ее волевое лицо с капельками пота, с выбившейся русой прядью из-под белого с выгоревшим нехитрым узором платка на фоне темно-синего Енисея представилось мне ожившим фрагментом моей будущей картины. С огромным трудом я буквально умолил ее постоять полчасика с ребенком на руках. А потом никак не мог найти подходящего молодого парня, с которого можно было бы написать солдата. Анастасия Михайловна, муж которой был военным, посоветовала мне поехать на край города, где был военный гарнизон и молодые солдаты проходили обучение. Командир части выслушал меня с вниманием.

– Понимаю вас, - взгляд его был серьезен, - вам нужен собирательный тип русского солдата. Дело ответственное. Советом я вам помочь не могу, - он улыбнулся, - но я сделаю по-другому - выстрою роту солдат в одну шеренгу, и вы, как командующий парадом, сделаете смотр. Того, кто вам понравится, предоставляю вам в полное распоряжение. Сколько вам нужно времени для зарисовки?

– Час-два, - ответил я.

– Ну вот, на час.

Я ликовал,. На откосе Енисея в палящий зной рота солдат, выстроенна в одну длинную цепь, насмешливо смотрела на штатского советника - студента с альбомом в руках, который обходил строй. Ротный с суровым лицом давал убийственные юмористические характеристики своим подчиненным. Ребята с трудом подавляли смех. Я был готов провалиться сквозь землю от смущения, как вдруг мое внимание привлек крепкий загорелый парень в лихо заломленной пилотке и выгоревшей гимнастерке, испачканный мазутом, с пшенично-белыми бровями и коротко остриженными волосами. Синие глаза его озорно смотрели на меня. Вблизи я увидел, что он небрит, и темная от загара кожа напоминала в миниатюре только что сжатое ржаное поле. Это был "он". Какое счастливое мгновение я пережил тогда!

– Иванов, - сказал ротный, - отдаю тебя в распоряжение товарищу художнику на два часа. Теперь он твое начальство. Если голая натура от тебя потребуется, - в любой позе без штанов стоять будешь, - закончил он под прорвавшийся наконец гомерический хохот роты. Обращаясь ко мне, командир доверительно добавил: - Парень он хороший, волжский тракторист, не подведет.

У него была та же выгоревшая гимнастерка с кругами пота, как и у "того", в 1941 году, которого я никогда не забуду...

– Возьми ведро в руки, как будто выпить его готов.