Россия распятая (Книга 1)
Шрифт:
Рюриков Б. (Отдел культуры ЦК КЛСС) "...Глазунов молодой, по-моему способный художник. По его работам видно, что у него есть искра божья, но он еще не сформировался ни идейно, ни художественно. у него нет устойчивости ни в мировоззрении, ни в художественных приемах. Вместо того, чтобы спокойно, с профессиональным анализом и товарищеской критикой помочь начинающему художнику преодолеть его недостатки и шатания, твердо встать на верный путь в искусстве, вокруг выставки создали атмосферу ажиотажа. Одни поспешили произвести его в скороспелые гении, другие, наоборот, видят в нем только плохое. Это, я считаю, мешает росту молодого художника..."
* * *
Из текста стенограммы видно, как рьяно взялись за дело Ильи Глазунова верные борцы за чистоту партийной идеологии. Против меня стала работать запущенная моим учителем машина советского бюрократического тоталитаризма. Вот уже почти сорок лет назад состоялась эта судьбоносная для меня выставка, после которой я скитался по углам московских общежитий, жил у новых друзей в ванных комнатах, работал грузчиком, нанимался ради московской прописки (но, увы, безуспешно) кочегаром
Клеймо "идеологического диверсанта" потом заменили новыми: "церковный художник", "салонный портретист", "сомнительная духовная пища", "вообще не художник". Теперь навесили новый ярлык - "кич" (то есть "низкопробная халтура").
Но и он вытесняется самоновейшим ярлыком "темная аура шовинизма". "Левые" пишут, что я "правый", а "правые" - что я "левый". Клички у них для меня разные, а ненависть, как у Каина - древняя, нетерпимая, неугасимая!
Забегая вперед, скажу, сколь неизбывна моя благодарность, что Господь не дал меня растоптать черным силам, помог выстоять в этой страшной борьбе не на жизнь, а на смерть. Выражая правду жизни и духовные основы нашей цивилизации, я как русский художник всегда ощущал в своей душе моральный императив служить России, выражать самосознание моего народа, пытаясь в меру сил возрождать растоптанные великие традиции нашей славянской православной духовности. Моя неугасимая любовь к России и есть источник моих побед и поражений. О тайне моего творчества не скажу ничего: тайна есть тайна. Мое понимание тайны времени выражают мои картины и книга, которую сейчас читает мой читатель.
При полном реализме найти в человеке человека. Это русская черта по преимуществу, и в этом смысле я, конечно, народен (ибо направление мое истекает из глубины христианского духа народного) - хотя и известен русскому народу теперешнему, но буду известен будущему. Меня зовут психологом, неправда, я лишь реалист в высшем смысле, то есть изображаю все глубины души человеческой.
Ф. М. Достостоевский. "Дневник писателя", 1873 год
СИБИРЬ
После первой выставки в Москве
Итак, возвращаюсь снова к тем дням, когда после признания мировой печати, триумфального успеха моей первой выставки в Москве, разделившей мир на моих друзей и врагов, в конце февраля 1957 года я подъезжал к Ленинграду, запорошенному голубым снегом, в морозном и мглистом рассвете. Прошло всего две недели, но как они изменили мою жизнь, которая ранее делилась на "до воины и после войны", а теперь, когда резко изменилось и гражданственное, и государственное отношение ко мне как к художнику, словно только начиналась. Навсегда ушли в мою память одиночество размышлений ощущение смутной тревоги не покидавшей, впрочем, меня всю жизнь, и мучительная вера в правоту моего предназначения. Я уезжал из Ленинграда в Москву никому не известным студентом, а возвращался художником, имя которого стало известно как у нас, так и в дальних странах. Мне было 26 лет.К ак удто все это произошло не со мной...
Я ощущал тревогу, и не представляя себе всю силу удара беспощадной советской системы, с которой мне предстояло многолетнее сражение не на жизнь, а на смерть, Справедливости ради отмечу, что в постсоветское время, несмотря на свободу болтовни и, казалось бы, кардинальные изменения в политической системе управления оставшимся обрубком когда-то великой империи, - возможность выживания художника стала еще жестче и невыносимее. Из огня да в полымя. Сегодня, при всеобщем хаосе и равнодушии к судьбе русской культуры, вместо пусть советской, но все же государственной системы отношения к ней (при всем том, что правителей интересовала прежде всего чистота марксистско-ленинской идеологии) - появилась не менее страшная диктатура колониального растления, когда нами правит на деле произвол кулака и доллара. Вместо намордника пролетарского интернационализма и искусства "национального по форме и социалистического по содержанию" Россия заковывается в кандалы "массовой культуры" американской "цивилизации" с ее "современным искусством", вышедшим из нашего авангарда 20-х годов. По-прежнему не существует понятия русской культуры, а сам русский народ превращен в нищее, полуголодное население, которому предложено строить теперь уже капиталистический рай с помощью рыночных отношений и шоковой терапии. Производство русского предприкимателя сдавливает петля непомерных налогов, а когда-то великая держава с "россиянским" населением, как ныне называют бывших советских людей, обречена на нищету и вымирание. Система структур больших и малых мафий заменила госурственную систему управления страной, когда - что общеизвестно - людям месяцами не выплачиются деньги за их работу, а миллионы русских оказались гражданами второго сорта в так называемых странах "ближнего зарубежья"; когда развалены, по выражению Александра 111, "единственные союзники России" - ее армия и флот. Нам остается уповать на приход сильной, исходящей из интересов государства и преждс всего русского народа власти национально-мыслящего вождя, президента или государя, который наведет порядок и вернет воскрешаемой русской державе государственную честь, подлинную свободу и процветание. Назовите мне хоть одного человека любой национальности, который не хотел бы быть гражданином великой, свободной и богатой страны? Простите, отвлекся...
* * *
Придя, как всегда, в Академию со знакомой надписью над входом "Свободным художествам", сразу почувствовал перемену к себе - как у преподавателей, так и у студентов. "Ну, зазнался,
– удивился я.
– Разве художник может зазнатъся?" Облокотившись на подоконник окна нашего высокого и узкого академического коридора, он, пристально разглядывая меня, задумчиво произнес: "Да-а-а, на триумфатора ты не очень похож, бледный, осунувшийся". Неожиданно спросил: "Ну, деньжонки-то хоть заработал - сколько картин продал? Слава должна приносить и материальный успех художнику, так было всегда". "Да нет, отвечал я моему доброму профессору, - это было, как вы знаете, до революции, а я в Москве одну работу, "Девушка с одуванчиком", подарил по ее просъбе Тамаре Макаровой - великой советской актрисе, а "Незнакомку" за 100 рублей у меня выторговала жена академика Опарина. так что с трудом оплатил несколько ящиков с моими картинами, отправленных малой скоростью домой".
"А тут о тебе слухи множатся, о триумфе, о визитерах твоеи выставки от министра культуры до послов иностранных государств, "враждебные голоса" надрываются - тебя то выгоняют из Академии, то восстанавливают, словом, черт знает что". Заметив, что нас слушают, сказал: "Мне пора. Держись, Илья".
Я всегда был убежден, что слово "зазнался" не может быть применено ни к одному художнику, музыканту, писателю и поэту. Настоящии художник всегда чувствует все свое несовершенство перед тайной замысла и его воплощения, перед страшной и мучительной правдой мира и его гермонии, разрываемой жизнью человеческой. И ведь то, что Пушкин, написав "Бориса Годунова", с мальчишеской радостью сказал, приговаривая: "Ай да Пушкин, ай да сукин сын!" - относится к радости воплощения замысла, а не к зазнайству. "Зазнавшиися" художник - не художник, а рвущий и получающий, обычно не по заслугам, от жизни материальные блага и начальствующие должности человек с душой ремесленника. Сколько я впоследствии видел таких и в самом деле зазнавшихся не только художников, но и политиков! Приспосабливаясь к той или иной конъюнктуре, вынесенные на гребень руководства партийно-общественной, а ныне мафиозной жизни, они становились жалки, лишившись тех благ, к которым так стремились всей своей карьерой и поступками. Мой друг по Академии Рудольф Карклин однажды обронил парадоксальный афоризм: "Понимаешь, одни любят жрать, а другие любят смотреть, как люди жрут. Первые - материалисты, обыватели, вторые - художники". Дело было в столовой, где кормились студенты. "А если серьезно, - продолжал он, это так: один человек смотрит на лес и говорит - здесь 100 тысяч кубов леса! Другой, глядя на этот же лес, говорит: "Как красиво!" Резюме, - Рудольф поднял ложку вверх, - первый человек материалист-мещанин, второй - художник!" Мои друзья, которые учились со мной, не изменили отношения ко мне, и, зная о моей неустанной работе в мастерской ночью и днем, жали руку и искренне поздравляли с первой выставкой. Руководство Академии было подчеркнуто холодно и корректно, однако это не помешало им выгнать из Академии одного из студентов-искусствоведов, который осмелился на так называемом весеннем "капустнике" исполнить "кантату" на музыку Глинки:
Славься, славься во веки веков
Суриков, Репин, Илья Глазунов
По дороге в свою дипломную мастерскую, находившуюся на втором этаже, на ступенях лестницы, смыкающейся с помещением музея, я встретился с идущим вниз, очевидно, из кабинета вице-президента Иогансона моим профессором Александром Дмитриевичем Зайцевым. На этот раз он был очень серьезен, и я, ожидая поток ругани в мой адрес, был удивлен его обращением ко мне на "вы". Раз на "вы", подумал я, значит, дело новое и не доброе: "Вы, очевидно, знаете, что по просьбе Иогансона вас восстановили и даже снова на стипендию назначили". Пока я разглядывал не меняющегося Зайцева(все тот же темный костюм, тот же седеющий пробор, правая рука, как всегда, в кармане), его серые небольшие глаза отчужденно и как будто равнодушно смотрели на меня. Однако он сорвался: "Пока вы по Москве шумели, Совет поставил мне, вашему руководителю, на вид, что у вас нет дипломной работы, а защита - через три месяца. Хуже положения для студента не бывает!" "Как нет дипломной работы?
– удивился я.
– Вы же ее видели, Александр Дмитриевич. Я же несколько раз показывал вам ее в процессе работы, а также более ста этюдов и рисунков, сделанных к "Дорогам войны". Я даже, как вы помните, Александр Дмитриевич, - продолжал я, - копировал в Эрмитаже "Бурю" Верне, чтобы изучить бурное грозовое небо. Вы хвалили мои сибирские этюды к картине год назад!"
Заицев смотрел на меня .спокойно и недоумевающе: "Я никогда ничего не видел, и вы мне ничего не показывали, в отличие от других студентов". Вытащив руку из кармана, почесал кончик носа: "В нашей стенгазете "За социалистический реализм" нарисована на вас карикатура: у огромного холста - своего "шедевра" стоит в обличии стиляги мой дипломник Глазунов, считающий, что бегство беженцев и отступление наших войск в 1941 году и есть советское решение темы победы над ордой фашистских захватчиков". Профессор смотрел на меня с плохо скрываемым, но клокочущим внутри раздражением: "Вы напрасно думаете, что эта антисоветчина пройдет! К счастью, вы мне не показывали этой многометровой орясины, но учитывая, что времени мало, мы советуем вам попытаться в оставшийся короткий срок все-таки написать дипломную картину ,взяв за основу ваш эскиз первого курса "Рождение теленка".
Подобие усмешки скользнуло по его лицу, и я снова узнал прежнего Зайцева: "Итак, товарищ Глазунов, фигура вы уже всемирно известная, кое-чему научились в стенах Академии и потому, не валяя дурака, завтра же приступайте к работе времени фактически у вас нет. Успеете - хорошо, не успеете - "волчий билет" в зубы, диплома тебе не видать. Понял?" И он твердым шагом пошел по коридору первого этажа в сторону парткома института. Я стоял оторопевший, с мучительной гадливостью в душе, чувствуя, как нас разделила стена травли, конъюнктурного страха и лжи.