Россия распятая (Книга 1)
Шрифт:
Соколов-Скаля встал, не без труда удерживая равновесие: "...Сколько руин и смертей я видел, - вздохнул он, глядя мимо меня.
– Да ты хоть чай допей, Ильюша. Я когда-нибудь тебе такое расскажу, что волосы встанут дыбом... Расскажу я, - он ударил себя в грудь, - певец гражданской братоубийственной воины. Ну ладно, ты иди, а я прилягу и снова за работу... В работе счастье!"...
* * *
Моя жизнь резко изменилась с той поры, когда великий Михалков открыл дверь нашего чулана. Будучи. великим и своим ростом, известный детский писатель, автор гимна СССР, не зная размеров нашей "жилплощади", чудом не ударился лбом о противоположную стену. Слева, занимая всю стену, была приколочена моя картина "Джордано Бруно", справа - алюминиевый остов "раскладушки", а у батареи под окном, на табуретке, кастрюля, где плавали в воде несколько пельменей. "Нельзя сказать, что вы живете роскошно", - пошутил "великан", известный всем по стихотворению "Дядя Степа". Не раздеваясь, Сергей Владимирович обвел глазами комнату и сказал: "Так жить нельзя. И это после триумфальной выставки!" Потом спросил: "А сколько тебе лет?" "Двадцать
Я с трепетом рассматривал известное мне по фотографиям в детских книжках благородное лицо дворянина Михалкова, чей род упоминается в русских летописях. Характерный "михалковский" нос, усы и очень добрые, чуть навыкате глаза, которые с каким-то детским изумлением смотрели на нас. "Я живу через два дома от вас - в угловом, что выходит на площадь Восстания, - прямо за Домом кино", - пояснил он. "Несмотря на то, что очень занят, жду вас завтра вечерком постараюсь, чем могу, тебе помочь". И уже в дверях, выходя, обронил: "Только у нас так умеют расправляться с людьми после их успеха. Скажу тебе п-прямо, что ты и твоя жена мне п-понравились". Мы, как студенты Льва Толстого, проводили "дядю Степу" до лифта.
Квартира Сергея Владимировича мне чем-то напомнила жилище моего дяди Михаила Федоровича Глазунова: ампирная красная мебель, шкафы с книгами, по стенам - картины. "Познакомьтесь, - сказал Сергей Владимирович, - это моя жена, Наталья Петровна Кончаловская. Ее отец - великий художник Петр Кончаловский, а дед - гениальныи русский художник Василий Иванович
Суриков; вот здесь несколько его малоизвестных работ". Сергей Владимирович продолжал короткую экскурсию: "Это мой портрет кисти Кончаловского - конечно, тогда я был помоложе, - улыбнулся он.
– А этот мраморный бюст Коненкова портрет Натальи Петровны".
Андрон Михалков, ныне более известный как выдающиися кинорежиссер Кончаловский, тогда, во времена нашего знакомства, был студентом консерватории. Своим добродушием и склонностью к благородной дворянской тучности он казался мне похожим на Петра Безухова. Его брат Никита, с удивительно живым и аристократическим лицом, - если уж продолжить сравнение был похож на юного Петю Ростова. Никите было тогда лет четырнадцать.
Я сразу понял, что душой дома была Наталья Петровна, женщина удивительно талантливая и сердечная. Я рассказал ей, как, будучи учеником средней художественной школы, приехал в Москву, чтобы попытать счастье - познакомиться С Кончаловским, прославленным мэтром советского искусства, чтобы расспросить у него о последних годах жизни боготворимого мною уже тогда Василия Ивановича Сурикова. Жил он наискосок от Зоологического сада, почти напротив метро "Краснопресненская". С робостью позвонил в дверь, объяснил открывшему мне человеку, кто я и почему мечтал бы увидеть Кончаловского. Помню, в квартире было очень много детей и родственников. Знаменитый художник, человек могучего телосложения, сел напротив меня, положив руки на колени широко расставленных ног. "Как боярин на картине Рябушкина "Семья", - пронеслось у меня в голове. "Судя по всему, молодой челов,ек, вы много читали о жизни Василия Ивановича. Хочу сказать вам только одно: сегодня многие пишут огромные холсты-картины. Идеология в них выражена - а живописи никакой. Василий Иванович, - пытливо глядя на меня, продолжал Кончаловский, - ценил прежде всего живопись, колорит. Он в отличие от многих современных художников предпочитал колористический этюд, например цветы в вазочке, а не многометровые, с позволения сказать, картины. Тогда многие сходили с ума от так называемой французской школы живописи. Вот и Василий Иванович в последние годы отошел от больших монументальных замыслов". Петр Петрович задумчиво заключил: "Вы должны знать: "Человек со сломанной рукой", девушка на желтом фоне в профиль, вообще куски жизни, переданные художником во всей полноте цветовой гаммы, были для него, повторяю, дороже трескучих исторических сочинений". В комнату попеременно врывались дети, я чувствовал, что злоупотребляю вниманием мэтра ко мне, простому ученику. Уже спускаясь по лестнице, я подумал, не было ли бестактно с моей стороны расспрашивать Петра Петровича только о Сурикове. Но я любил и люблю Сурикова как художника стихии русской исторической жизни, а его последние работы, портреты и этюды и сегодня не волнуют мою дущу.
Наталья Петровна Кончаловская объединяла вокруг себя многих музыкантов, поэтов, художников, ученых и историков. И мне посчастливилось войти в этот круг. Она даже слегка ревновала меня - столь отечески добрым было отношение ко мне со стороны Сергея Владимировича. Семья Михалковых стала для меня светом в. окошке. Как часто, уходя от моего благодетеля, чувствовал я комок в горле, а в глазах вскипали слезы благодарности за его бескорыстную готовность помочь мне выкарабкаться из жизненной мусорной свалки, куда я попал по воле безжалостной тоталитарной государственной машины. Ведь со студенческих лет и до сего дня я живу и неустанно работаю не "благодаря", а "вопреки". И все, что я достиг в жизни, я добился потому, что не изменял себе и своему внутреннему голосу совести русского человека. Но должен вместе с тем категорически заявить, что я всем обязан прежде всего Сергею Владимировичу Михалкову. Он помогал многим - я не являюсь исключением в жизни и деятельности этого доброго человека. Именно после встречи с ним моя жизнь резко изменилась, словно я был вытащен из омута обреченности, в который швырнули меня мои враги, дабы и другим не повадно было выражать свою, а не их правду, которой я буду верен до
Семья Сергея Владимировича много времени проводила на даче на Николиной горе, и там, под шумящими соснами, где бескрайние дали и сверкающая на солнце Москва-река, я встречал самых разных по профессии и творческим устремлениям людей. У Михалковых часто бывал талантливейший молодой композитор и дирижер Вячеслав Овчинников. Мы часами спорили с ним о смысле и понимании назначения художника и музыканта. От композитора Шебалина, портрет которого я писал, я впервые услышал о Славе, тогда еще подающем великие надежды студенте консерватории, который считался смелым новатором-авангардистом. Первые впечатления от знакомства: талантлив, красив, напорист и умен, лукавые глаза, пышная шевелюра. Он чем-то неуловимо напоминал мне портрет молодого Бетховена. Сколько мы спорили! По дороге в Ростов Великий останавливались, как правило, в Троице-Сергиевой Лавре, молитвенно чтя память преподобного Сергия Радонежского.
Я был крайне удивлен, что мой новый друг не бывал в Петербурге, не видел Эрмитажа и Русского музея. И Нина, - обладавшая великим даром зажигать сердца людей, старалась раскрыть Овчинникову, что такое "душа Петербурга" - столицы русскои и европейской культуры. Уже в 1996 году Слава, улыбаясь своей коварно-иронической улыбкой, заявил: "Я всегда буду благодарен тебе и Нине, что вы вырвали меня из объятий сатаны. Ведь когда мы с тобою познакомились, я увлекался додекафонией авангардной музыки. Что было бы со мнои?"
Помню, как на Николиной горе, в прохладной тени сосен, Андрон с Андреем Тарковским работали над сценарием фильма "Андрей Рублев". Юный Никита при сем присутствовал, внимательно слушая, как старший брат спорил с Тарковским. Слава Овчинников, напомню, написал музыку для фильмов Тарковского - "Иваново детство" и "Андрей Рублев". Обожающий его С. Ф. Бондарчук пригласил композитора написать музыку для ставшего шедевром мировой кинематографии фильма "Война и мир". Позднее, через несколько лет, с большим успехрм прошла премьера симфонии Вячеслава Овчинникова "Сергей Радонежский". Должен еще раз подчеркнуть, что "Андрей Рублев" Тарковского аб сосолютно чужд мне по своей концепции. Категорически не приемлю трактовку режиссером русской истории и его характеристики самого Андрея Рублева. Тарковский, когда я с ним познакомился, был совсем молодой, как и все мы. Сегодня он, бесспорно, один из классиков мирового кино, его талант и яркая индивидуальность общепризнанны и неоспоримы. Но тогда в Доме кино, на премьере "Андрея Рублева", Андрей говорил мне, что фактически о Рублеве ничего не известно, и он снял фильм в расчете на искушенных зрителей. Большинство "своих" действительно поняли, что хотел сказать Тарковский, и были от этого в восторге. Как я уже говорил, мне фильм показался... антирусским. Такую именно Россию, с моей точки зрения, хотели и хотят видеть многие члены жюри в Каннах или Венеции. Для нас, русских, думающих так же, как я, образ ныне причисленного к лику святых Андрея Рублева имеет совсем другой смысл и значение. Рублев неотделим от Сергия Радонежского и России и Европы Куликовской битвы.
Непроходимая вечная грязь, жестокость, разруха; духовная аристократия монголов, разгоняющих русское быдло, одетое в белые длинные балахоны: монах, забивающий насмерть палкой собаку; словно бы всем и всегда неудовлетворенный в своих поисках, будто советский интеллигент в рясе, Андрей Рублев; и великий художник гибнущей Византии Феофан Грек, словно дед Щукарь, сидящий на колхозном складе; убивающие друг друга князья... Я лично не верю в реальность проявления и "загадочной души" русских, когда отрок на удивление всем отливает колокол. Как все это далеко, если уж говорить о национальном звучании исторической правды, от фильмов моего любимого режиссера Куросавы! "Расёмон" , "Красная борода", "Злые остаются живыми" я считаю великими фильмами, исполненными любви к Японии, восхищения перед деяниями предков. Акиро Куросава, который, кстати, больше всех из писателеи любил Федора Достоевского, - это выдающееся явление общечеловеческой мировой культуры ХХ века. Сколько наших режиссеров, держа фигу в кармане, были вроде бы в оппозиции к тоталитарной советской идеологии, а на деле поддерживали ее. Смотрите, дескать, коммунистический режим ни в чем не повинен, русские всегда были такими: темными, нищими, тупыми рабами, целующими палку рабовладельцев, не знающими, что такое свобода. Они заслуживают, при всей мнимой "тайне русской души", лишь презрения, и могут вызвать только страх непредсказуемостью рабского бунта... И как тут еще раз не вспомнить высказывание Бердяева: "Коммунизм детерминирован русской историей". Неправда! Ни один народ не обречен на коммунизм. Сегодня, в наше время "диктатуры демократии", когда можно печатать и прочитать многое, о чем раньше боялись даже думать, мы стали все глубже узнавать, кто и как на самом деле готовил крах великой русской империи, как в свое время крах великой Англии и Франции.
Последующие работы Тарковского, как ныне говорят, "фильмы не для всех". Эмигрировав в Европу, Андрей, как мне думается, не получил там той поддержки, о которой мечтал. Мне рассказывали в Италии, что его фильмы не считались такими, которые приносят коммерческий успех продюсерам. И хоть я никогда не был другом Тарковского, мое сердце сжималось от боли, когда я читал о последних годах его жизни, о тяжелой болезни талантливейшего режиссера. Судя по сообщениям эмигрантской прессы, он многое сумел переосмыслить и передумать заново. Когда я стоял на русском кладбище Сен-Женевьев дю Буа и смотрел на черный каменный крест, под которым покоятся останки Андрея Тарковского, я прочел странную надпись, вырубленную в черном граните: "Он видел ангела". Вдумываясь в смысл этих слов Андрея, я вспоминал те далекие годы, когда в жарком мареве Подмосковья, на даче у Михалковых, познакомился с молодым, худощавым, нервным, очень интеллигентным режиссером. Как быстро и неотвратимо летит время...