Россия распятая (Книга 1)
Шрифт:
* * *
Не так давно, показывая мне обложку журнала Андрея с фотографией младшего сына, Сергей Владимирович пошутил: "Раньше говорили: сын Сергея Михалкова Никита, а теперь говорят: Сергей Михалков - отец Никиты Михалкова. А помню, как на одном приеме у Хрущева, куда была приглашена интеллигенция, я взял с собой сына, он тогда юношей был. Позволил себе в присутствии всех пошутить: "А вот еще один Никита Сергеевич". Показал на Никиту. Шутка моя понравилась, Хрущев в украинской рубахе долго хохотал и жал мне руку".
И еще об одной встрече у Сергея Владимировича, уже в давние годы. Помню, ежесекундно звонил телефон - он только успевал положить трубку, как снова звонок. Молодой детский писатель Толя Алексин, выдвиженец Михалкова, восторженно шепнул мне: "Он может все". Поднимая глаза на меня, сидя в пижаме, Сергей Владимирович сказал: "Ильюша, я не думал, что у тебя столько врагов. И потому запомни, что язык - главный враг твой, а не только твои картины. Я у одного художника, Ленинского лауреата, спрашиваю: "Ну, а есть у вас художники хуже,
– "А много таких?" - "Много". Я не выдержал: "Почему же, если они хуже Глазунова, вы их не ненавидите так же, как Глазунова?" Тому и крыть нечем - он молча отошел от меня".
Прикрыв ладонью телефонную трубку, - секретарша соединяла его с кем-то из больших начальников - улыбнулся: "Человек без бумажки - просто букашка: как ты без прописки". И тихо продолжил: "Был в Кремле на новогоднем балу, танцевал из-за тебя, дурака, вальс с самой Фурцевой". Толя Алексин успел снова шепнуть: "Фурцева больших мужиков очень любит". "Она разрумянилась, - продолжал Михалков, - а я и говорю ей: хочу, мол, попросить вас за одного человека, очень талантливого. А она, секретарь ЦК КПСС, очень милая женщина, бывшая ткачиха, спрашивает: "А что нужно?" Я говорю: "Прописать одного человека". Она спрашивает: "Кого же все-таки?" - "Илью Глазунова - талантливого художника". Посмотрела снизу вверх, говорит: "Ради вас готова поддержать, хотя он, как мне говорили, идеологический диверсант". Михалков снова улыбнулся: "Поздравляю с разрешением на прописку. Весь фокус, куда тебя прописать". "Это сложный вопрос", - встрял Алексин. Сергей Владимирович вдруг замахал на нас рукою: "Выйдите на минутку, важный разговор с Ильичевым. Мы с Алексиным поспешно ретировались, чтобы продолжить наш разговор на кухне, где суетилась домработница Поля.
Благодаря Сергею Владимировичу Алексин быстро набирал высоту в Союзе писателей РСФСР, выпуская одну за другой свои многочисленные детские книги. "Я всем обязан Сергею", - говорил он мне, добавляя всякий раз, что обязательно напишет статью обо мне и опуоликует ее у Полевого в журнале "Юность". Я авансом благодарил его за желание помочь мне. А статья так и не была написана. Несколько лет назад Алексин, неожиданно для многих, навсегда уехал в Израиль. Грустно глядя в окно, С. В. Михалков в ответ на мой вопрос, куда же пропал Алексин, процедил: "Эх, Илья, он не только письма не написал или хотя бы открытки, но даже не зашел попрощаться! Вот и делай добро людям".
Сегодня редко звонит телефон у Сергея Владимировича. А на столе лежит его новая книга: "Я был советским писателем"...
"Русская сказка"
Я был взволнован и насторожен, когда однажды меня позвали к телефону в нашей коммуналке и кто-то спокойным официальным голосом сказал, что со мной хотел бы встретиться начальник протокольного отдела МИДа СССР Федор Молочков "для решения крайне важного вопроса". Был назначен день и час в главном здании МИДа на Смоленской площади. "Наверное, снова будут стращать и заставлять уехать из Москвы", - в унынии размышлял я. Но у меня же есть теперь, благодаря С. В. Михалкову, временная прописка на жилплощади сестры Майи Луговской, по Краснознаменному переулку. Мой благодетель прорабатывал даже возможность получения однокомнатной квартиры при условии, что я откажусь от двух своих комнат в Ленинграде, владетелем которых я стал после кончины моей тети А. К. Монтеверде. "Надо идти по ступеням, - говорил Сергей Владимирович.
– Надеюсь, что я тебе смогу помочь в получении маленькой, но своей квартирки, что даст тебе возможность поступать в Московский Союз художников. Не все же тебе жить на чужих четырех "квадратах".
Обо всем этом думал я, входя в роскошное здание Министерства иностранных дел. В руках - пропуск, вложенный в паспорт с временной пропиской. Гулкая высота сталинской громады, роскошные бесшумные лифты, и всюду - посты, охрана. Федор Федорович, старый мидовский волк, мужчина лет шестидесяти, в прекрасно сшитом костюме и в белоснежной рубашке, прищурил свои умные глаза. В МИДе он работал очень давно, еще, как говорили, при Сталине. Рассматривая меня с видимым благожелательством, он спросил: "Чаю или кофе?" "Что вы,то и я", ответил я. "Времени у нас мало, и я сразу перехожу к делу: западная пресса, как вы знаете, о вас шумит, никто не знает, где вы скрываетесь - но очень многие интересуются вами. Я имею указание Никиты Сергеевича встретиться с вами и обсудить весьма важное дело". Не притрагиваясь к чаю, я вцепился в ручки кресла, на котором сидел, и чувствовал себя так, словно на меня на всех парах надвигался паровоз. Ф. Ф. Молочков продолжал: "Самый уважаемый человек в дипломатическом корпусе, аккредитованном в Москве, - это господин Рольф Сульман; он дуайен, что по-нашему - староста всех дипломатов, живущих в Москве. Он дольше других живет в Москве, и потому дипкорпус избрал его дуайеном". Молочков вдруг вскинул на меня глаза, как на допросе, и вкрадчиво спросил: "Вы знакомы с ним и его женой?" "Нет, что вы, - искренне замахал я руками.
– Во время моей выставки мне вообще запретили разговаривать с иностранцами". "Короче говоря, - Федор Федорович мельком взглянул на часы, его жена, мадам Сульман, - княгиня Зинаида Александровна Оболенская. Когда-то княгиня, - продолжал он доверительно.
– Молодой Сульман приезжал к нам в Москву еще по линии АРА - комиссии американской помощи голодающим Поволжья, где и познакомился со своей будущей женой. Так вот, княгиня Оболенская во время
– Он как бы с укоризной посмотрел на меня взглядом доброго следователя: - Вы не догадываетесь, почему она вас разыскивает?" "Н-н-е-ет, не догадываюсь", - ответил я, еще сильнее цепляясь в ручки "сталинского" кресла, поймав себя на мысли, что слово"нет" я словно проблеял. Молочков удовлетворенно кивнул головой: "Она просила Никиту Сергеевича прислать вас, чтобы вы написали ее портрет, который она хочет оставить своим детям на память от русской матери. Она вас считает лучшим портретистом Европы".
Молочков откинулся в кресле и отечески сказал: "Пусть у вас голова не кружится от такого комплимента - это ее личный вкус. Я лично, - добавил он, очень люблю портреты Крамского, Репина и Валентина Серова. Вашу выставку не видел, хоть о ней очень много читал в буржуазной прессе и радиоперехватах". Он снова перешел к делу: "Где вы живете, сколько возьмете за портрет и есть ли у вас студия, куда бы вы могли пригласить мадам Сульман?" Выслушав меня, он решительно произнес: "Придется писать портрет у них в шведском посольстве". Я занервничал: "Где находится шведское посольство? Как я туда попаду и не будет ли это поводом обвинить меня в том, что я шведский шпион?" Молочков поморщился: "Ну уж, зачем вы так мрачно рисуете ваше будущее - повторяю, это указание самого Никиты Сергеевича, который очень уважает чету Сульманов".
Набирая номер телефона, шеф протокола МИДа сказал: "Я сейчас дам необходимые указания управлению по обслуживанию дипломатического корпуса УПДК. Его возглавляет товарищ Артемьев, а заместителем у него товарищ Федосеев". Молочков подбадривающе улыбнулся: "Все будет официально, Илья Сергеевич, ваше дело написать хороший портрет и, само собой, не ронять достоинство советского человека".
После этого разговора прошло несколько недель. И снова Сергей Владимирович Михалков возмущался в трубку: "Его выставка в Москве была триумфальной, Паоло Риччи в Италии издал книгу о нашем молодом советском художнике. Я его отвел в журнал "Молодая гвардия", по заданию которого он будет работать над серией портретов ткачих Трехгорной мануфактуры. Фурцева разрешила его прописать в Москве, Сейчас я пробиваю ему однокомнатную квартиру. Зачем же давать поводы иностранцам плохо думать о нас?" Сергей Владидомирович продолжал говорить с кем-то со всей возможной убедительностью. "Позор, что двери Союза художников для него закрыты! И еще. Сегодня Глазунов пришел ко мне и сказал, что его вызывал Молочков, причем по указанию Никиты Сергеевича. Ему двадцать восемь лет, а жить ему негде и мастерской у него нет. Я считаю, что отдел культуры ЦК должен проявить к нему интерес, а не записывать его во враги народа". Сергей Владимирович вдруг переменил тон: "Ну, ладно все о Глазунове да о Глазунове, скоро ведь у тебя день рождения? Где ты его будешь справлять? Опять на даче? Обязательно буду, у меня новая книжка вышла, я твоему внуку привезу. Мне тут предлагают создать киножурнал "Фитиль", как ты к этому относишься?" Заканчивая разговор, снова напомнил: "Я принимаю активное участие в судьбе этого талантливого человека - даже поругался из-за него со своим двоюродным братом, художником Глебовым, который возглавляет молодежную секцию в Союзе художников. Они ему все люто завидуют, а Глазунов в полном г... сидит в своей каморке и никаких заказов не имеет, кроме случайных портретов писателей".
Сергей Владимирович устало посмотрел на меня своими добрыми глазами: "Деру за тебя, дурака, на каждом шагу глотку. В Московском комитете партии обещали помочь. У них за выездом какая-то однокомнатная квартиренка освобождается в Ананьевском переулке, восемнадцать метров, жаль, ванны нет. Напишешь заявление, а я приложу свое ходатайство депутата". Думая уже о чем-то своем, посоветовал: "А насчет портрета дипломатической дамочки пока повремени - такое могут пришить, то не отмоешься. Я сам поговорю с Молочковым - мужик хороший, хитрый как лис: все кругом меняется а он сидит себе на своем кресле".
Мой благодетель, как всегда, был прав... Узнав о том, что я должен писать портрет "матерого врага советской власти" госпожи Сульман, писатель Ажаев (автор книги ."Далеко от Москвы") пришел в ужас и тут же отказался от уже заказанного портрета, а в виде компенсации "за моральный урон" прислал мне в подарок свой костюм, в котором, слегка ушив его, в конце концов я явился шведское посольство. Действительно, все было как в русской сказке: шведское посольство находилось как раз напротив дома, где я жил, на улице Воровского (ныне Поварская). Мне оставалось только спуститься в лифте, перейти улицу - и вот он, особняк в стиле модерн, и я перед светлыми очами русской княгини, лицо которой излучало приветливость, а умные серые глаза испытующе разглядывали меня. Скользнув взглядом по "ажаевскому" костюму (который я бережно хранил в целлофановом мешке в своей каморке, как герой из известного тогда фильма "Мечта"), княгиня сказала: "я так рада, что наконец вас вижу, а то уж я невесть что подумала. Такое впечатление, что мы с вами давно знакомы. Мне, кажется, удалось понять вашу душу через ваши искренние и очень русские произведения. Мы сочли своим долгом помочь вам, как можем - и улыбнувшись своею величественно-доброй и чуть насмешливой улыбкой, закончила: - Я очень благодарна господину Хрущеву, который внял моей просьбе!"